Он боялся даже думать об этом. Перед глазами, как обожравшиеся жирные черви, шевелились влажные красные губы клетчатого.

П’годай! Ну п’годай!

— Давай, говорю, выползай живей! — поторопил воевода, ухватил Славку за плечо и потянул к выходу.

Чита тоненько завыла и, не выпуская из рук подола Славкиной рубахи, на коленях поползла за ними. Спутанные волосы прилипли к её щекам.

— Миш, не делайте этого! Я тебя очень прошу! Я что хочешь, Мишенька! Только не продавайте! Поговори с Вероникой Егоровной. Вдруг послушает! Он исправится! Я обещаю! Тихий будет, покладистый. Правда ведь, Слав? Правда, скажи?!

— Поздно уже, цветочек ты наш! — сжал челюсти воевода. — Если хозяйка решила, то решила. Извини. Пальчики разожми…

Чита закрыла лицо руками и разрыдалась.

— А насчёт рвения твоего… Читуль, приходи в любое время! Мы всегда тебе рады.

— М-миш…

— Не начинай!

Дядёк привстал со скамьи и шагнул к воеводе.

— Послушайте, Михаил, разве ж можно так? Неужели…

— Так! — прервал Дядька воевода. — Не митингуй, старый! Этот вопрос решаю не я. Но если по мне, то я этого клоуна с радостью отсюда куда угодно отправлю. У него на роже написано: «Я — проблема!» Давай, Плесень, вылазь!

Воевода за плечо выдернул Славку из комнаты.

Как морковку из рыхлой грядки…

* * *

И снова его толкали в спину.

И снова чередовались под его ногами жёлтые и коричневые кирпичики — бесконечная шахматная доска. Пешка шла на съедение к Королеве. А за спиной в полутёмной комнате «общежития» остались плачущая Чита и что-то бормочущий в бороду Дядёк — единственные на всём белом свете близкие ему люди. И не только они. За спиной оставался очередной кусок его жизни. Всё как в любимой песне артельщиков: