— Ах, что за вздор!

— Вы смеетесь надо мною, мадемуазель де ла Круа. Вы полагаете, что о плотской любви вам известно больше, чем мне?

— Мне известно то, что рассказывали монахини.

— А вот они-то о плотской любви совершенно ничего не знают.

— Они знают, что это грех, проклятие рода человеческого, наказание женщине, испытание мужчине, призванное напомнить нам о грехе Евы и изгнании из рая.

— Вот это точно вздор.

— Помилуйте, чем же я вас так разгневала?

— Вы? Ничем. А ваши наставницы — да, еще как! Они отравили ваш ум ложью.

— Да зачем же им лгать?

— Вот это и меня всегда занимало, — признался граф Люсьен. — Пожалуй, вам стоит спросить об этом папу Иннокентия, хотя я сомневаюсь, что он скажет вам правду.

— А вы скажете?

— Если вам угодно.

Она задумалась. Она неизменно стремилась узнать истину во всем, кроме этой сферы.

— Мне всегда внушали, — начала она, — что скромным юным девицам не подобает ничего знать о плотской любви.

— Вам также внушали, сколь греховно заниматься науками и музыкой, развивать собственный ум…

— Пожалуйста, скажите!

— Правда заключается в том, — произнес граф Люсьен, — что страстная любовь, плотская любовь, дарует величайшее наслаждение, какое только можно испытать. Она излечивает от грусти, исцеляет от боли, опьяняет, как прекрасное вино, утешает, как чудесное безоблачное утро, как лучшая музыка, как бесконечная упоительная скачка. И вместе с тем она ни на что не похожа.

Голос графа Люсьена — только ли голос? — заставил ее сердце бешено забиться, предвкушая опасность и греховные, запретные восторги. В руке ее пульсировала боль, но одновременно где-то в глубине ее тела напряглась таинственная струна экстаза и брала все более и более высокую ноту, стремясь влиться в музыку сфер. У Мари-Жозеф перехватило дыхание.

— Довольно, пожалуйста, прошу вас.

Голос у нее задрожал, а тело содрогалось от того же острого наслаждения, что однажды пробудило ее, позволив внимать песне русалки.