Она снова пронзительно вскрикнула, отдаваясь ярости и горю.

И тут в шатер ворвалась Мари-Жозеф.

Фонтан излучал неземной свет. Из-под копыт Аполлоновых коней летели искры. Шерзад неистово била хвостом, вздымая гигантский сноп люминесцирующих брызг. С каждым взрывом ракеты сияние разгоралось, волнами расходясь от русалки.

Спустя мгновение Мари-Жозеф уже стояла на помосте, зажимая уши, чтобы не слышать взрывов салюта и воплей Шерзад. Она тихо позвала ее по имени, пытаясь дотянуться до нее голосом, преодолеть стену ее страха и гнева, густую пелену посторонних звуков.

Шерзад застонала и поплыла к ней. Вдоль ее пути расходилась сияющая рябь. Мари-Жозеф взяла ее за руки и заглянула ей в глаза. Шерзад голосом дотронулась до нее.

— Прости меня, Шерзад, милая! — взмолилась Мари-Жозеф. — Я никогда не видела салюта, во всяком случае такого мощного, я и представить себе не могла, как это бывает, — но все хорошо, это не война, это не пушки, не мортиры. Успокойся, не дрожи. Это земные люди играют.

Вскарабкавшись на помост, Шерзад прильнула к Мари-Жозеф и обняла ее, успокоенная, утешенная. Тело ее сияло, словно освещаемое изнутри. Мари-Жозеф погладила ее по длинным жестким мерцающим волосам, расчесав все спутанные пряди, кроме одной, в которую был вплетен локон ее покойного возлюбленного.

Она не стала распутывать локон, свитый на память об умершем, а только задумчиво его погладила. На ее ладонях заиграл свет.

— Шерзад, — спросила Мари-Жозеф, — где твой возлюбленный нашел перстень с рубином?

Глава 23

Глава 23

Воскресным утром, когда король со своим семейством отправился слушать мессу, Мари-Жозеф, растолкав толпу просителей, бросилась к его ногам. Она не произнесла ни слова, лишь, держа обеими руками, протянула ему письмо. Она боялась, что он не примет прошения, но осмелилась поднять на монарха глаза. Он смотрел на нее совершенно безучастно: взор его не выражал ни раздражения из-за того, что она решилась явиться незваной, ни удовлетворения тем, что наконец он подчинил ее своей воле.

Он взял письмо.

Люсьен стоял в Мраморном дворе, весь в красных и белых лентах, нашитых на его охотничий костюм и ниспадающих к его ногам, и остро ощущал нелепость происходящего. «Если бы это происходило весной, — размышлял он, — я мог бы сойти за майское дерево»[14].

— Нужно добавить еще лент, месье де Кретьен, — повелел его величество. — Они будут покачиваться: ваша лошадь должна к ним привыкнуть.

Костюм Людовика украшали такие же ленты.

— Моя лошадь привыкла к разрывам ядер и свисту картечи, ваше величество, — заверил его Люсьен. — Она не заартачится, заметив несколько флажков.