— Люсьен, любовь моя…

— Простите.

Пошатываясь, он прошел к подветренному лееру, наклонился над бортом, и его вырвало.

— Корабль еще не снялся с якоря! — сказала Мари-Жозеф и принесла ему воды.

Пить он не стал, только умылся.

Заскрежетали якорные канаты, наматываемые на кабестан. Паруса раскрылись и тотчас надулись ветром.

— Уже снялся! — обреченно прошептал Люсьен и снова склонился над бортом.

— Бедняжка, — попыталась утешить его Мари-Жозеф, — вам скоро станет лучше, вы привыкнете…

— Нет, не привыкну, — возразил он.

Корабль едва заметно накренился, и Люсьен простонал:

— Уж лучше оказаться на поле брани… Под дождем… Уж лучше бы меня сбросила лошадь… Пусть я бы даже потерял шпагу… Уж лучше бы его величество оставил меня в Бастилии.

— Как вы можете так говорить!

— Окажите мне услугу, — взмолился он, — оставьте меня одного!

Во время плавания с Мартиники корабль сильно качало, и многих спутников Мари-Жозеф тошнило, но никто из них не испытывал и тысячной доли тех страданий, что стали уделом Люсьена. Галеон медленно шел в тихих прибрежных водах, однако Люсьену делалось все хуже и хуже. Мари-Жозеф не знала, кто внушал ей большие опасения, Шерзад или он. Король не выказывал к ним сочувствия. Даже когда шлюпка вышла на поиски русалочьих утесов, а корабль стоял на якоре, бросаемый то вверх, то вниз, Людовик терпеливо ждал. Мари-Жозеф уверилась, что он испытывал коварное наслаждение, лишив Люсьена высокого поста и синего жюстокора, ввергнув в опалу и заставив страдать.

Она тщетно уговаривала Шерзад съесть хоть рыбку; она тщетно уговаривала Люсьена выпить хоть чашку бульона.

Под навес ступил капитан. Он поклонился ей и объявил:

— Мое почтение, мамзель, его величество требует вас к себе.

Оказавшись в роскошной королевской каюте, Мари-Жозеф сделала реверанс.