Воцарилось молчание. Когда Линкольн снова заговорил, она уловила в его голосе едва сдерживаемую злость.

– Черт возьми, эти слухи о дьявольщине зашли слишком далеко. Мне придется побеседовать с этой Дамарис Хорн, пока она не принялась строчить о проклятиях индейцев-пенобскотов.

– Ты не рассказывал ей о своем разговоре с Винсом?

– Нет, черт побери. Я вообще стараюсь ее избегать.

– Если все-таки будешь с ней беседовать, можешь задать ей вопрос о ее добром друге, полицейском Долане.

– Неужели это правда?

– Об этом мне рассказал журналист Митчелл Грум. Он видел их вместе.

– Я уже спрашивал Марка, общался ли он с ней. Он категорически отрицает. Без доказательств я не могу принять меры.

– А ты веришь ему на слово?

Молчание.

– Честно говоря, не знаю, Клэр, – вздохнул он. – В последнее время я узнал о своих соседях и друзьях такое, о чем раньше и не догадывался. Лучше бы я всего этого не знал. – Его голос стал добрее: – Вообще-то я звоню тебе не для того, чтобы обсуждать Марка Долана.

– А для чего?

– Поговорить о том, что произошло вчера. Между нами.

Она закрыла глаза, приготовившись слушать о раскаянии и сожалениях. С одной стороны, ей хотелось бы отвязаться от него, освободиться. И уехать из этого города, не оглядываясь, не терзаясь сомнениями о правильности этого решения.

Но с другой стороны, ей хотелось быть с ним, очень хотелось.

– Ты подумала над тем, о чем я говорил? – осведомился он. – Может, все-таки останешься?

– Ты все-таки хочешь этого?

– Да.

Он произнес это, не колеблясь. Он не освобождал ее, и Клэр испытала одновременно и радость, и тревогу.

– Не знаю, Линкольн. Я все еще раздумываю о причинах, которые вынуждают меня уехать.