— Не понимаю. Ну и что?

— Я и сам пока толком не понимаю. Только уж очень подозрительно, что зло — трехлико. Кстати, и Соловей-разбойник здесь не одинок, с сыновьями своими тоже троицу образует.

— Не вижу связи. Троица бывает и добрая, положительная. Спи, утро вечера мудренее, я пока покараулю.

Такэда затих.

Оба уснули почти тотчас же и не заметили, как из-под пня неподалеку вылез маленький человечек, заросший шерстью по глаза, величиной с два кулака, и утащил их узелок с едой.

Наутро первым спохватился Такэда. Причина пропажи выяснилась тут же: из-под пня, в небольшой норе торчал край платка, в который были завернуты пироги. Никита вытащил платок, нагнулся и проговорил в нору:

— Вылезай, не то заколдую.

С минуту было тихо, потом послышался шорох, и перед глазами удивленных путников предстала маленькая, лысая, опушенная серо-седым пухом головка с глазами-бусинками, широким — до ушей — носом, с бородой и усами, скрывающими рот.

— Лопни мои глаза — гном! — тихонько прошептал Такэда.

— Вылезай, вылезай, — отступил на шаг Сухов.

— А колдовать не будешь? — неожиданно хриплым басом спросил кроха.

— Не буду, — засмеялся Никита. Сел на мох напротив пня, поджав ноги. — Кто будешь-то?

— Лесовик я, Жива. — Гном выполз наружу, похожий на постаревшего и поседевшего мохнатого Чебурашку.

Путешественники переглянулись.

— Жива, говоришь? А тот Жива, что у Ягойой ютится, не родственник тебе?

— Брательник старшой.

Такэда фыркнул:

— По-моему, они все тут в родстве, хаббардианцы замаскированные.

— Не-е, — застеснялся лесовик, — не хабдерьянцы мы, лес бережем, чистим, расколдовываем.

— Как это?