— Ты всегда знал, что вас ждет неудача.

Глаза крэнка казались непроницаемыми.

— С таким schlampig[246] устройством? С проволокой, вытянутой щипцами мальчишкой на качелях? Без оболочки, задерживающей флюиды? Мы работали очень тщательно, но на ней больше обрывков и заплат, чем на одеянии шута при дворе Манфреда. Я с самого начала предполагал вероятность провала.

— Тогда… к чему притворяться?

— Потому что ты был прав. Когда алхимика постигла неудача, мой народ не видел перед собой ничего, кроме отсроченной до поры до времени смерти. Мы дали им что-то еще на эти пять месяцев. Надежда иногда важнее, чем правда.

* * *

Возвратившись в пасторат, Дитрих обнаружил Скребуна лежащим на соломенном тюфяке. Его мягкие губы беззвучно открывались и закрывались, слишком медленно, чтобы списать это на смех. Священник вспомнил, как однажды Ганс вел себя так же. Он плачет. Дитрих задумался и неожиданно расчувствовался из-за того, что у крэнков, как и у людей, плач внешне так походил на смех.

Скребун был материалистом. Отчего же тогда слезы? Все люди естественным образом боятся смерти. И все же материалист, думая о том, что за порогом смерти он просто исчезнет, наверное, боится переступить его больше других.

Пастор склонился над тюфяком крэнка, но лишь увидел собственные бесчисленные отражения в этих странных золотистых глазах. Они не плакали, просто не могли, но, если так, откуда истекает этот меланхолический дух?

Крэнкам не было равных в проявлениях чувств; настроения усиливались постоянной сдержанностью, словно черный порох в бумажных трубках Бэкона. Они плакали горше, сердились яростней, праздновали неистовей и повесничали безмятежней любого лентяя. Но они не знали поэзии и не пели песен.

Возможно, человек считал себя счастливым, пребывая в неведении, когда существование было тяжелей, чем ныне, до появления водяных колес, очков и механических часов. Так же и крэнки могли жить в довольстве, пока не очутились в Хохвальде.

Дитрих отправился в кладовку, решив набрать крупы для каши. На подоконнике над мешком стояла фляжка Скребуна, сделанная из белого, полупрозрачного материала, крэнк называл его «горным маслом». В лучах солнца, проникающих сквозь окно, затянутое бычьим пузырем, хорошо был виден уровень содержимого внутри. Пастор взял фляжку в руку.

Он не ошибся. Жидкости в ней явно стало меньше.

Вернувшись в дом, Дитрих пристально посмотрел на философа. Я знаю, отчего ты плачешь, друг мой. Дух желал одного, но плоть слаба, и страх заставил Скребуна откупорить сосуд, отвращающий все чувства.