После патруля я спешил навестить Шолохова, принести ему новой еды, поговорить по душам и просто повидать человека, перед кем я ощущал большую ответственность. Время шло, Шолохов стал свыкаться со своей новой жизнью, стал проявлять всё больше эмоций и ярче реагировать на моё появление. Мы стали больше общаться, хотя поначалу он не мог простить мне сомнительное решение спасти ему жизнь и неохотно отвечал на вопросы, но время лечит всё, даже зияющие раны в гордости бывшего Стража. В последние дни мы стали проводить особенно много времени вместе, сидели допоздна на кухне под дрожащий огонь свечей, вели беседы на различные темы, и Шолохов всё больше открывался мне, рассказывал о своём прошлом, об операциях и наградах, но никогда не переставал грустить. Только одно мне так и не удалось узнать – причину, по которой он решил свести счёт с жизнью.

Такой размеренный темп жизни мог продолжаться бесконечно долго, в какой-то момент я даже привык к спокойствию, предсказуемости, и мне это нравилось. Но, как известно, затишье чаще всего предвестник страшной бури. В один из таких спокойных вечеров вся моя жизнь, какой я её знал, мигом сорвалась в пропасть, и это стало закономерным результатом всех ненастий минувших дней. Сначала этот день не предвещал беды, очередной бесполезный и заурядный патруль, из которого я всё время мечтал ускользнуть к Шолохову в гости. Маршрут к нему стал уже роднее собственного дома, ведь там я прятался от одиночества. Вечером я, как обычно, заехал к нему, прихватив с собой очередной пакет с продуктами, и мы устроили посиделки на двоих. Шолохов о чём-то бойко рассказывал, предавался воспоминаниям, а я молчаливо смотрел на пламя свечи и думал о своём. О той самой мысли, что поедала меня изнутри день за днём, которая когтями цеплялась за мой язык и рвалась наружу каждый раз, когда я заходил в эту квартиру. И я не сдержался…

– Дмитрий Иванович, простите за вопрос, но почему вы всё-таки решили покончить с собой? – довольно грубо прервал я собеседника, которого даже не слушал.

Шолохов резко замолк, распрямился на стуле и вмиг погрустнел. Я был уверен, что сейчас в нём боролись две противоположности: с одной стороны, его скрытность, осторожность, вкупе с подавленной обидой, а с другой – тот пласт доверия, что я уже успел завоевать. Собеседник бессловесно открыл рот, не зная, что ответить.

– Простите, я, наверное, не должен был… – печально изрёк я, опустив глаза.

– Нет-нет, ничего, вполне резонный вопрос, – с тяжестью прохрипел Шолохов. – Я отвечу, но ты должен понимать, что я не смогу рассказать тебе всё. Некоторые вещи мне сложно объяснить даже себе.