– Хочу.

От кино она отказываться не стала, дура, что ли. Но вот… мог бы и не про командировку, а про любовь, которая не позволит разлучиться и все такое. Хотя… что с него взять-то, кроме пальтеца этого мятого? И, верно, почувствовав этакую во Владимире перемену, Мишаня откашлялся и заговорил:

– Я бы хотел познакомить тебя со своей семьей. Думаю, мама была бы рада… мама всегда говорила, что в отношениях следует искать не выгоду, но единства души.

С мамой Владимира готова была поспорить, потому как одним единством души сыт не будешь. Но вслух она ничего не сказала, лишь кивнула, подтверждая, что все именно так.

– К сожалению, она давно меня покинула…

…а вот это хорошо.

– Сочувствую, – Владимира осторожно коснулась руки.

– Моя сестра живет далеко, за Уралом… думаю, вы понравитесь друг другу.

Это вряд ли. Хотя… если она за Уралом и останется, то Владимира уже будет счастлива.

– И мне жаль, что они не увидят тебя…

– Мне тоже. Мои родители… давно уже… – она вздохнула, признаваясь себе, что не хотела бы говорить на эту тему. – Еще после войны… отца ранили. Мать…

…мать его ждала.

Как ждала… про мать всякое говорили, пусть по малости лет Владимира ничего-то из этих разговоров не понимала. А вот бабка морщилась и говорила, что это мамка просто от неустроенности, от нехватки крепкой мужской руки, чудит да гуляет. Что вот отец вернется, и все-то пойдет иначе. Она ждала его и ожиданием своим заразила их с Викторией, будто это вот ожидание было болезнью. Или действительно было? Старый снимок в рамке и спрятанные за алой тканью кресты. Молитвы утренние.

И дневные.

Вечерние.

Стояние на коленях. Вы же не хотите, чтобы отца убили? Тогда молитесь, бейте поклоны. Вот вернется он, и все станет хорошо.

Не стало.

Он появился однажды, этот чужой плохо пахнущий мужчина с пустым рукавом. И Владимире не понятны были слезы счастья, причитания, а уж необходимость подойти, обнять этого страшного заросшего человека и вовсе вызывала отвращение.

Да и жить легче не стало.

Отец не работал. Куда его возьмут без руки-то? Да и вторая покалечена, из пяти пальцев три осталось, и те не гнутся. То ли от боли, то ли от безделья, то ли еще от чего, он начал пить. И выпивши, становился буен… он гонял мать, которая сбегала из дому, пока не сбежала совсем. Тогда он стал бить бабку, а терпела побои и улыбалась так благостно, что Владимиру выворачивало просто. И не понимала она этого вот странного извращенного счастья.