На вилле австрийской миссии кипела работа. Гусарские офицеры, получившие от командующего добро на проведение диверсионно-спасательной операции в лагере противника, веселились от души, примеряя обновки и упражняясь в цветистости восточных славословий.

– Дайте свету! – возмущался Лис, старательно выводивший на листе веленевой бумаги арабскую вязь. – Шо вы меня обступили, как дети елку! Не видите, что ли, запорожцы в моем лице пишут салям турецкому султану. Не путайте с салями, его они в моем лице не пишут. И нечего гоготать, а то я щас такого накарябаю, шо нас с этой залипухой ни в одной аптеке не обслужат!

Конечно же, познания Лиса в турецком языке ограничивались тем, что предоставлял в его распоряжение «Мастерлинг», но, кроме того, он мог пользоваться практически неисчерпаемым объемом информации Базы. Сейчас перед его внутренним, так сказать, сокровенным взором аккуратно вырисовывались цепочки арабской вязи, переснятые с посланий Ибрахим-Паши, сына повелителя Египта. Лису оставалось только старательно воспроизвести загадочно витиеватый почерк неведомого писаря, что он и делал, от старания высунув между зубами кончик языка.

– Кажись, так! Ну шо, печать разогрели?

– Разогрели, – ответил кто-то за моей спиной.

– Значит, делаем следующее: аккуратнейшим образом поддеваем ее бритвой… По самой бумаге ведем, не дай Бог вам сургуч повредить! Ну шо, Вальтер, щас пересадку органов печати совершим – и можно ехать в гости. Ты как, уже с нами или, типа, не при делах?

– С вами, – кивнул я.

– Ну, вот и славно. – Хитрое лицо Сергея расплылось в улыбке. – Тогда команда играет в полном составе.

Остроносая фелука [31] по-кошачьи бесшумно кралась между тяжеловесных линейных кораблей эскадры адмирала Ушакова, стараясь не вызвать лишнего интереса у дремлющих на каждом из кораблей вахтенных начальников. Нанятые за немалые деньги контрабандисты прекрасно знали свое дело. Не ведали они лишь одного: опасность, с которой было связано проникновение в осажденный город, была минимальной, едва ли не призрачной.

Дувший с берега ветер заставил мореходов убрать паруса и пробираться на веслах. Любо-дорого было глянуть, как тихо входят в темную, покрытую трехбалльной рябью воду длинные весла и как появляются они вновь, роняя клочья пены без плеска и малейшего звука. Высокий худощавый ага в огромном тюрбане стоял близ фок-мачты, едва ли не у самого бушприта, и шептал нечто, со стороны, должно быть, казавшееся очередной сурой Корана, но до меня сбегающий по холмам к морю бриз все же доносил обрывки его «молитвы»: «…А ветер как гикнет, как мимо просвищет, как двинет барашком под звонкое днище…» Все десять весел фелуки поднимались точно невидимым механизмом, и по бортам суденышка уже виднелись ощетинившиеся пушками бастионы турецкой столицы. «…Так бей же по жилам, кидайся в края, бездомная молодость, ярость моя…»