Барраппа попытался выдернуть наган из рук осевшего, как мешок, городового, но плетеный шнур, крепящий оружие к кобуре, не позволял этого сделать. «Вжик!» — тяжелая винтовочная пуля ударила в снег у самых ног беглеца. Петр Длугаш подхватил стонущего хранителя порядка и, прикрываясь им, как щитом, начал пятиться. Из ворот за ним уже бежали конвоиры, на ходу стараясь перезарядить свои однозарядные берданки. Барраппа поудобнее перехватил трофейный наган, раз за разом начал слать пули в направлении преследователей. Увидев, что дело обретает нешуточный оборот, мастеровые пустились наутек. Тюремные охранники тоже метнулись врассыпную: кто спеша укрыться за афишной тумбой и табачным ларьком, а кто и вовсе отступая к воротам.

Как бы то ни было, Барраппа отлично понимал, что принимать бой пусть с плохо обученными, но значительно более многочисленными силами — бессмысленно и опасно. Мысли о том, что ему надлежит еще свершить, хлестнула сознание беглеца, точно арапник молодого норовистого коня. Бросив поникшего городового с его пустым револьвером, шарахаясь из стороны в сторону, петляя, Барраппа метнулся по улице. У перекрестка, остановив напуганных стрельбой коней, пригнувшись на облучке саней, сидел цыганистого вида троечник[23]. Еще несколько выстрелов раздались вдогон, но беспорядочно палившие стрелки, в отличие от изобретателя винтовки Хирама Бердана, отнюдь не славились меткостью и умением обращаться с оружием. Куда улетели пущенные ими пули, так и осталось загадкой.

Добежав до саней, Барраппа увидел какого-то чиновника в лисьей шубе, пытающегося спрятаться под меховой полостью.

— Я… Я ничего не видел! — с мольбой глядя в глаза «разбойника», полные холодной ярости, пролепетал испуганный седок.

— Прочь! — схватив пассажира за грудки, Барраппа в одно движение выкинул его из саней. — Разворачивай! Гони!

— Не извольте сомневаться! — обрушивая на спины коней витой кнут, прикрикнул извозчик. — Уйдем-с! В лучшем виде доставим-с!

* * *

Утром Лаис проснулась в пустой кровати. Одеяло с той стороны, где обычно спал Мишель, было смято, на прикроватной тумбочке стояла объемистая керамическая чашка, до половины заполненная чайной заваркой. Вместилище живительной влаги уже остыло, но все еще хранило воспоминания о некогда залитом в нее кипятке.

«Ушел не больше часа тому назад», — подумала с грустью она. Последние дни казались Лаис каким-то наваждением. Вокруг происходило нечто странное, огромное, госпожа Эстер могла даже назвать это великим. Но ей не хотелось ни знать о том, что происходит, ни говорить о нем, ни уж тем паче участвовать. Ей хотелось, точно улитке, забраться в раковину, в пусть крошечный, но свой мир, где у людей были радостные лица, светило ласковое солнце, а на подоконниках росли прелестные фиалки сенполии, по распоряжению ее возлюбленного Мишеля привезенные из Северо-Восточной Африки.