Опять? Сколько это будет продолжаться? Я же не лабораторная мышь, в конце концов.

— Мышь, трусливая и белая, — гадливенько пропищал внутренний голос. — А он на тебе опыты ставит. Забыла, как месяц назад Док, стоя на вершине горы, сделал тебе ручкой и умчался вниз по свежему снегу? Как ты корячилась тогда несколько часов, на потеху всем, кто поднимался на канатке! А он за это же время еще пять раз мимо проехал. Только вспомни, как он тебя называет.

Крыть было нечем. Так мне и надо. Отчего я не плюнула на Игоревы уговоры и не осталась в отеле? Ведь знала же, что, когда он обещает, что мне понравится, затея обязательно кончится чем-нибудь этаким.

Чтобы перестать давиться жалостью, я чуть не силой заставила себя шагнуть из светлого пятна. Это еще со школы, когда я паниковала, в голове как будто что-то отключалось. Вдоль по стеночке, на ощупь, как ночной мотылек, я в надежде отыскать выход пробиралась от светильника к светильнику, отчаянно боясь наступить на кого-нибудь.

Город обращался ко мне разными голосами. Тихим говором на незнакомом гортанном наречии; монотонной песней, которую выводил тонкий, не то женский, не то мужской голос; и тут же сладострастными стонами и горячим шепотом, вплетающимися ржавыми нитками в ее незатейливую мелодию; сосредоточенным пыхтеньем курящих кальян существ без пола и возраста; и лязганьем металла о камень где-то внизу. Каждый находил здесь то, что искал. Я прислушивалась к голосам, отчаянно боясь привлечь к себе внимание людей-призраков.

Кто-то тронул меня за рюкзак, заставив вздрогнуть. Я резко повернулась, готовясь, если нужно, бить в кадык и пах, как учил меня Игорь.

Протягивая руку в ажурной перчатке, выщербленным ртом мне улыбалась неопрятная, расплывшаяся, как квашня, старуха. Она неслышно выскользнула из одного из многочисленных карманов, выдолбленных в камне, в которых ютились подземные жители с иссохшими, изъеденными болезнями телами и отрешенным видом. Как нелепо она выглядела здесь среди них. Почти вызывающе. Нелепой была жесткая щетка волос на подбородке и под крючковатым носом и множество юбок, из-за которых женщина казалась толще, чем была. Это же старая цыганка-путана, одна из тех баб, о которых говорила Лёка. Вот ведь, перчатки нацепила. Неужели еще надеется подцепить клиента?

Не угасшее в старухе желание нравиться меня насмешило.

Старуха заговорила на странном оркском наречии. Низкий певучий голос не сочетался с ее слезящимися глазами и изрезанным морщинами лицом. Погадать, что ли, хочет или милостыню просит?

— Не понимаю, — покачала я головой, порываясь уйти. И только тут до меня дошло, что перчатки были нарисованы на коже. Тонкий узор из пересекающихся линий, цветов и фигур коричневым кружевом покрывал морщинистые кисти, убегая под рукава.