— Благоволите меня извинить, Ваше Величество, но ваши сокровенные мысли от нас ускользнули…

— Точно так же, как ваши ускользнули от меня, генерал! Мы друг друга одурачили, верно?

Император Менати окунул руку в воду бассейна и осторожно плеснул на лоб. Розовато-лиловые вторые сумерки переходили в ночной индиго.

— Последний вопрос, генерал: когда вы избавитесь от меня, что вы намерены сделать с моей женой, дамой Аннит, и тремя моими детьми?

— Я не могу вам ответить, Ваше Величество. Этот вопрос на повестке дня не стоит.

— Значит, идите и скажите тем, кто вас прислал, что мы созываем совет через полчаса. Что должны присутствовать все: имперские советники, делегаты профессиональных гильдий, великие семьи, представители кардиналов и высшего викариата. Я появлюсь с женой и детьми.

Генерал щелкнул каблуками, поклонился, пересек сад, спальню и вышел через официальный вход в апартаменты.

Тогда Император вселенной разрешил себе дать волю слезам.

Сибрит де Ма-Джахи… Сколько раз он любил ее на лужайке цвета фуксий в этом саду?

*

Летающие ложи врывались в зал официальных приемов одна за другой. У церемониймейстеров было всего тридцать минут, чтобы устроить прием, который не уронил бы звания «императорского». Они не успевали переодеться в свои традиционные наряды, да и насчитывалось их меньше, чем обычно, и они безостановочно бегали от одного пюпитра к другому, чтобы перепрограммировать размещение лож в соответствии с рангами их обладателей. Подобно световой волне пролетела молва о том, что император Менати намерен сделать чрезвычайно важное сообщение по поводу таинственного исчезновения скаитов Гипонероса, а такое событие придворные пропустить не захотели бы ни за что на свете. Они прослышали, что в коридорах Императорского дворца назревает переворот, и надеялись, не осмеливаясь в этом признаться, что заговорщики воспользуются этим приемом для выступления. Возможно, они станут наконец свидетелями окончательного исчезновения династии Ангов, последний представитель которой, Менати, был одновременно ярчайшим ее украшением (единственным, кто достиг статуса императора), и ненавистнейшим ее символом (по прозвищу Трижды-Хр или Хыр III: ожиревший хряк, отживший хрыч, одержимый хрен). Запах крови притягивал их, как мух, и перегруженные церемониймейстеры едва управлялись с их наплывом. Двор уже отделался от еще одного ненавистного символа, а именно Маркитоля, и с той же радостью собирался спихнуть на свалку истории императора Менати.

Голографические звезды на потолке понемногу наливались светом, как и настенные бра и врезанные в золоченый опталиевый паркет лампы. Внутри каждой ложи, а то и промеж лож шли оживленные переговоры. Все, жестикулируя, приветствовали друг друга, беззастенчиво друг друга окликали, все несколько ослабили ментальный контроль, но в исключительных обстоятельствах — и возбуждение исключительное. Важно было оказаться замеченным, потому что, если, как все полагали, император в этот вечер был бы свергнут, все автоматически считались бы заговорщиками, оказались бы в правильном лагере — лагере победителей, — и могли бы рассчитывать на некие льготы, финансовые либо статусные. Таким образом, все старались быть замеченными всеми, не заботясь о респектабельности своего вида, а лишь удостоверяясь, что узнаны, определены в рубрику, запомнены.