У меня появилась ещё привычка теребить серебряный крестик, сжимать его, прикрывая глаза. «Бедный старый грешник», – говорят некоторые; другие отчего-то отходят подальше. Им не нравится простой, не по статусу, крест, точно тень того, кто надел его мне на шею, маячит рядом. Тонкая синеглазая тень и две других, ещё более плотных и явственных.

…За окном дождь. С глубоким вздохом я снова перечитываю последние строки.

«Таким образом, все традиционные верования в вампиров, все “доказательства” их существования, вся разрушительная способность, некогда приписанная им, есть не более чем следствия пагубного невежества жителей сопредельных империи территорий. Возблагодарим же Господа: вампиры едва ли когда-то будут ходить по Земле…»

Несколько слов не будут дописаны. Но их существование приходится признать.

«…снова. По крайней мере, в ближайшую сотню лет».

«…снова. По крайней мере, в ближайшую сотню лет».

Спасибо тем, кто вычеркнул их своей кровью и остался позади. Спасибо им.

12 апреля 1766 года

Путь лежит на юг. Доктор Герард ван Свитен и его отъевшийся, заматеревший кучер скучают на почтовой станции в маленьком, пропахшем жареным мясом, дымом и пивом трактире. Януш, как всегда, нашёл достойное (конюхи, и только конюхи!) общество для игры: из угла слышатся смешки, подзуживания и шлёпанье карт. Доктор сидит один.

Он часто предпочитает одиночество в последние годы, хотя его компанейская веселость и находит выходы, если общества не избежать никак. Но сейчас он пользуется тем, что таких же ожидающих мало, и рассматривает немногих, которые есть. В голове пусто, сердце покалывает, нога ноет, но всё терпимо.

Чаще всего взгляд цепляется к занятной компании с чашками грога: расфранченный мужчина и двое рыжеватых, без париков, ребят. Серьёзная кудрявая девочка лет тринадцати пишет на листочке; мужчина строго, поджав губы, за этим следит. Младший мальчишка, настоящая юла, то и дело соскакивает со стула, корчит миру рожи, убегает и возвращается. Доктор наблюдает. Мальчишка похож на беспокойного птенца. В конце концов, когда, вскакивая в который раз, он едва не роняет чашку, мужчина – отец? – прикрикивает, и сын покорно садится, поджимает губы в такой же гримасе, сутулится.

Прохладные серые глаза встречают взгляд доктора надменным вопросом: «Что угодно?», но тут же узнавание – императорского медика многие в просвещённых кругах знают в лицо – заставляет отца семейства выдавить подобострастную улыбку и принять самый мирный вид. Зрительный контакт обрывается; доктор морщится. На своих детей, большинство из которых отличались крайне живым нравом, он почти не повышал голоса, не повышает и на внуков. Ребёнок, вопреки заблуждениям, лучше понимает речь, чем крик; он всё-таки не собака и не лошадь – да и те покладистее, если не повышать голос. А двое бедняжек по соседству, может, даже считают такое обращение нормальным. Отвратительно. Отвратительно и… всё равно. На самом деле ему абсолютно всё равно; им владеет апатия, которая неизменно наваливается во время долгих ожиданий и будит память. Благо от неё можно спастись.