В это мгновение сон вернулся к своему первоначальному сюжету. Взгляд Аргзы опустел, и охранники уволокли его из кабины.

Сильвенио вдруг задрожал. Сильвенио усмехнулся.

Но теперь он знал, что настоящим из них был тот, который…

* * *

…проснулся.

Проснулся.

Еще раз проснулся.

И еще бесконечное множество раз.

Кошмары становились все изощреннее, все болезненнее. И в большинстве из них теперь фигурировал Аргза: Аргза, долго и жестоко убивающий по его приказу Хенну; Аргза, тянущий его за собой в бездонную пропасть и разбивающийся вместе с ним о скалы; Аргза сломленный и подавленный; Аргза, превращающийся в гигантское взбешенное чудовище, поедающее всех без разбору и спрашивающее Сильвенио, за что ему такая участь; Аргза, командующий, опять же по его приказу, непредставимо масштабной атакой на Эрлану до полного ее уничтожения. Иногда, для разнообразия, Аргзы в кошмарах не было, но Сильвенио не сказал бы, что это приносило хоть какое-то облегчение: тогда Близнецы старались, как могли, компенсировать этот «недостаток». В одном из таких снов он был пациентом психиатрической лечебницы на Старой Земле, которому привиделось, будто он какой-то там эрландеранец и непонятный Хранитель Знаний, бредящий о несуществующем будущем с космическими кораблями и магией; в другом Близнецы все-таки, как и обещали, сделали его серийным маньяком-убийцей; в третьем он был наркоманом в последней стадии, побирающимся под мостом на свалке незнакомой ему пиратской планеты и продающим свое тело за дозу всем желающим. И так далее и тому подобное.

Однажды утром (или днем, или вечером, или ночью) ему показалось, что он проснулся от звуков пения, чего, конечно же, быть просто не могло. Но, открыв глаза, он убедился, что слух его не обманул: Близнецы действительно пели. В этот момент они меньше всего на свете походили на тех, кто безжалостно пытал его все это нескончаемое время. Голоса их – чистые, звучные, хрустальные – лились чудесной завораживающей мелодией. Песня на непонятном языке то взлетала в холодные просторы космоса, согревая пустоту лучами солнца, то стекала водопадами света к вымершим древним планетам, одаривая их дыханием жизни; песня эта была крылатой и свободной, смелой и ласковой, смеющейся и уютной одновременно. Сильвенио бездумно слушал. Пожалуй, чуть ли не впервые в жизни он не думал ни о чем плохом: просто впускал песню в свое сердце, и оно снова забывало испытанный ужас и страх, а тело забывало о боли и жажде. Близнецы, одинаковые еще больше, чем когда-либо – обычно Лилей забирал волосы в хвост, а сегодня тоже распустил их, как сестра, – одним сплошным золотисто-голубым небесным видением сидели на полу кабины, в такт мелодии водя сияющими красными гребешками по волосам друг друга, и улыбались, прикрыв глаза, так кротко, что все иконописцы мира, наверное, могли бы удавиться за эти две улыбки. Даже поцелуй, которым эти двое наградили друг друга по завершении этого странного ритуала расчесывания, мог бы показаться почти целомудренным.