Вся Фрисландия моментально съёжилась до размеров чуть ли не Тосканы. Нет, конечно, остров был больше, но ощущения, когда мчишь вдоль восточного побережья из Окибара в Рару, точно такие же. Правда, сперва я навестил моего невольного благодетеля, фермера Пааво, которому пришлось старательно изображать на лице равнодушие, когда он увидел, чего лишился по причине недопонимания сути вещей. Конечно, если уж совсем честно, то на получившемся в результате Порше я бы постеснялся раскатывать по той же Тоскане – кое-где ржавчина разъела железо до дыр, краска местами лежала не слишком ровно, а кожаный салон при ближайшем рассмотрении выглядел довольно кустарно – однако на местных жителей мой новый четырёхколёсный друг производил весьма сильное впечатление.

В Рару я первым делом наведался к Альфонду, который отчитался на предмет последних событий в городе и своих наблюдений. К этому моменту я достаточно освоился в языке, чтобы понимать большую часть того, о чём он говорил. Остальное приходилось додумывать или переспрашивать. Главная же идея заключалась в том, что близнецы из города исчезли без следа, а Уитни и тем более «её рыжая подруга» так и не появились. Альфонд был в этом совершенно уверен. Зная, что это важные для нас сведения, он сам проверил слухи и прошёлся по адресам. Слухи не обманывали. Признаться, я Альфонду поверил не до конца, и мы с Фрианой совершили небольшую прогулку по городу под благовидным предлогом того, что она давно здесь не была. Мы прошлись по центру и заглянули на рынок, где нужные нам прилавки, действительно, оказались пустыми. Я же не мог отделаться от ощущения того дня, когда впервые показывал Эмануэле Геную.

Фриана не была её точной копией, фигуры девушек отличались ещё больше, чем лица, но если правы те, кто рассуждают о биополях и аурах, то в этом отношении рядом со мной тогда и сейчас шли близняшки. Я это объяснял тем, что существует такая вещь, как макияж, шмотки и цацки, и если Фриану расчесать, накрасить и переодеть на современный тинейджерский лад, из неё получится бравая итальянка до боли похожая на ту, которая совсем недавно навылет пронзила мою жизнь.

На моей памяти был свеж ещё один случай подобной зеркальной схожести – Кристи-Фабии. Ведь я так доподлинно и не установил, была на той фотографии девятнадцатого века изображена моя покойная ныне – опять же, наверное – знакомая, или это всего лишь трюк из области театрального или кинематографического реквизита.

Главное же отличие Фрианы и Эмануэлы заключалось в моём к ним отношении. Тогда я был излишне осторожен, мнителен и боялся сделать лишний шаг, оправдывая себя соображениями пресловутой морали. Воздух Фрисландии действовал на меня успокаивающе. Я знал, что могу позволить себе раскрепоститься, и если останусь в рамках обычной, понятной всем без лишних законов и указов совести, то никто меня ни за что не осудит. Даже родители Фрианы, которые, как я понимал и чувствовал, переживают за неё гораздо больше, чем она сама. Их мы тоже навестили и даже пожили несколько дней на ферме, где мне мучительно пришлось привыкать к северо-восточному акценту её семейства. Кажется, в грязь лицом я ударил не слишком откровенно, а если и ударил, то все сделали вид, будто не замечают. Это я про мои языковые способности, которые теперь усиленно поддерживались потребностями. Фриана, наслышавшись, как мы общаемся с Тимом, в свою очередь выразила желание выучиться английскому. Или итальянскому, потому что вечерами я акапельно напевал ей при Луне кое-что из неаполитанских песен, и даже в моём отвратительном исполнении она почувствовала всю прелесть языка своих далёких предков.