Девушка увернулась от его ищущих губ и продолжила:

— А если вдруг… — она запнулась. — А если бы тогда я не написала раскаяния…

Гаэтано тяжело вздохнул:

— Тогда — костёр. Как бы это ни было для меня тяжело. — В мягкости интонаций прорезались стальные лезвия.

По коже Бьянки прошла волна дрожи, она теснее прижалась к мужчине.

— Я очень люблю тебя, святой отец. Всегда помни об этом.

— Конечно, как я могу забыть. Я люблю не меньше.

Предгрозовая духота делала лесную чащу теснее, чем обычно. Бьянка с трудом уклонялась от растопыренных сучьев, стараясь не порвать тонкое платье. На лбу девушки выступила испарина, приоткрытые губы жадно глотали замерший в неподвижности воздух. В дубраве было необычно тихо, как будто ожидание грозы истощило все жизненные силы природы, лишь иногда внезапные порывы ветра шелестели кронами дубов, роняя с них ветки, но не приносили ожидаемой свежести. Порой женщине казалось, что за ней кто-то идёт, она приостанавливалась, оглядывалась сквозь заливающий глаза пот и шла дальше, так и не увидев преследователя.

Когда за деревьями мелькнуло древнее святилище, наконец повеял прохладный ветерок, давая возможность вздохнуть полной грудью. Над поляной сошлись иссиня-чёрные тучи, готовясь разорваться молнийным разрядом. Бьянка устало опустилась на своё излюбленное место — край разрушенного алтаря, откинула со лба прилипший непослушный локон. И застыла, прикрыв рот ладонью, чтобы сдержать крик. На краю поляны, тяжело опираясь ладонью на грубую поверхность столетнего дуба, стоял Гаэтано. Его лицо было абсолютно бесстрастно, как изображение на парадном портрете. И только пальцы остервенело отколупывали кусочки растрескавшейся коры. Молча. Тут всё было понятно без слов.