– Пойдем на улицу, поохотимся на солнце, Дик. На все, что сможем найти. Чистый, яркий белый свет.

Ричард ощутил на щеках слезы.

«Все в точности так. Никакие подробности не забылись».

– Продолжай, мужик, – осторожно подбодрил Голдсмит. – Говори.

Ричард вытер щеки.

– Я правда любил ее. Не мог жить с ней, но любил. И Джина… Господи, вряд ли кто-то любил что-то на этой земле так, как я люблю эту девочку. Там теперь большой кратер, Эмануэль. – Он постучал пальцем по голове. – Воронка от бомбы. Не все дома.

– Чушь собачья.

– Нет, действительно. Я ничем не могу заняться. Не могу думать, не могу говорить откровенно, не могу писать. Не могу плакать.

– Сейчас ты плачешь, мужик. Не путай горе с утратой души. Она у тебя по-прежнему есть. Ты скала.

Всхлип начался судорогой мышц глубоко внутри. Она поднималась наверх, набирая силу, которая, казалось, разрывала ему грудь, и наконец он сел на диван, трясясь, стеная, вытянув руки, чтобы схватиться за что-нибудь.

«Прочувствуй. Ужасно. Вот оно, опять. Даже хуже».

Голдсмит подошел к дивану, опустился перед Ричардом на колени и крепко обнял его. Он плакал вместе с ним, покачивался вместе ним, уставившись черными глазами в стену позади Ричарда.

– Выговорись, мужик. Не держи в себе. Расскажи всему гребаному миру.

Всхлип перешел в вой. Голдсмит удерживал Ричарда на диване, словно тот мог вырваться. Ноги и руки Ричарда лихорадочно дергались от ощущения всей несправедливости и боли и необходимости ощущать несправедливость и боль чтобы почтить память своих умерших он должен страдать. Страдать меньше чем он мог бы вынести было бы недостойно и обесценило бы их. Голдсмит удерживал его. Под конец они оба лежали на диване, Ричард обнимал Голдсмита, тот свешивался с края дивана, все еще стискивая Ричарда в объятиях.

– Скала. Кремень, мужик. Почувствуй свою внутреннюю силу. Я знаю, она там есть. Я не способен такое вынести. Но ты можешь, Дик. Держись.

– Хорошо, – простонал Ричард. – Хорошо.

– Мы любим тебя, мужик. Держись за это.

«Голдсмит. Настоящий».