Через Женап и Катр-Бра, мимо Сомбреф и Франа, через Тюэн и Шарлеруа мы продолжали безумный карнавал резни и смерти, пока все, что осталось от покорителей Аустерлица и Йены, Ульма и Маренго, не было загнано через границу во Францию, как стадо охваченных паникой овец. И тогда луна осветила живых, умирающих и мертвых, победителей и побежденных, а мир избавился от самой гнусной тирании, какая когда-либо угрожала свободам человечества.

Эпилог. В мирном саду

Эпилог. В мирном саду

Наконец, история рассказана, и сон растаял. Но был ли это всего лишь сон или нечто большее? Рядом со мной, когда я дописываю эту последнюю страницу, стоит та, чье присутствие говорит мне, что это не сон, а самая настоящая правда — моя любовь, которой много веков, но которая все еще пребывает в нежном расцвете вновь воплощенной женственности; моя четырежды венчанная невеста, чья милая душа шла к назначенной встрече со мной через меняющиеся эпохи, прошедшие с тех пор, как ас Валдар, сын Одина, был изгнан из божественного Асгарда.

Века приходили и уходили, империи поднимались и угасали, и сам лик небес изменился с тех пор, и все же глаза, которые следят за этими словами, пока я их пишу, — это те же самые глаза, что улыбались мне, когда я в последний раз смотрел на равнину Ида[49] и на своих богоподобных родичей.

Эта маленькая рука, которая так легко покоится на моем плече, — та же самая, что была возложена в благословение на мой шлем, когда я шел на свой первый бой против армии Нимрода перед падением Вавилонской башни, а прекрасные глаза, которые сейчас так близко от меня, смотрели на меня с мученического столба в Кадисе. Голос, который так ласково упрекает меня за то, что я позволяю сердцу водить моей пишущей рукой, — тот же самый, что звал воительниц ислама в отчаянную атаку при Ярмуке; и эта мягкая, шелковистая прядь золотисто-рыжих волос, которая так игриво струится по моей груди, когда-то знала прикосновение руки Тигра-Владыки в тронном зале второй Ниневии.

Моя повесть, которую я начал рассказывать три года назад в новом Вавилоне, когда на полях смерти вокруг Ватерлоо созревало первое зерно, завершается в благоухающем английском саду, спускающемся с террасы старого поместья Кэрью к тому северному морю, по которому мы с Брендой совершили наше путешествие смерти из Иварсхейма, и вон там стоит маленькая серая, поросшая мхом башня, в стенах которой я спал тем сном, от которого меня разбудил поцелуй моей леди Кейт, как почти две тысячи лет назад в Мемфисе поцелуй Клеопатры.

Как же тогда я могу сомневаться в истинности этой истории, какой бы удивительной она ни казалась? Хотя имя Одина и поклонение ему теперь лишь миф старого мира, разве грезы о «Саге о Валдаре» не были для меня правдой?