Но, от надежд нас трепетных храня, стуча в виски, как в наковальню молот, по истеченье первого же дня на ялик заявился братец Голод, и нас он жалил миллионом жал, глядел в глаза язвительно-сурово; он в первый день нас только искушал, но нестерпимым стал к концу второго. Вода важна, но не одна ж вода! — перед глазами хлеб, лепёшки с мясом… А мы гребли. Посменно. Как всегда. Слабея и слабея с каждым часом. Мне приговор свой голод огласил, уже меня в противниках не числя. Но вот что странно: он, лишая сил, при этом порождал и ясность мысли; как будто пелену снимал он с глаз, всю истину контрастно отражая… В наш третий день я, помню, в первый раз похолодел, заметив взгляд Виджая.

Этот взгляд преследовал Оливера и сейчас. Он грезился ему во сне и наяву, жёг, не позволяя отвести глаз.

Во взгляде голод — это полбеды, и полбеды — сухая краткость речи. В глазах у джемадара стыли льды. Холодные, совсем нечеловечьи. Виджай был как заточенный кинжал; и в час, когда надежда иссякала, я видел, как он зубы обнажал в прямом подобье волчьего оскала. И мысль одна стучала мне в виски, долбила в темя острыми краями… Мы с джемадаром не были близки. Мы с джемадаром не были друзьями, но взял он в лодку именно меня. На что надеясь? На какую плату в тот миг, когда тому назад три дня стрелял в живот другому кандидату? Теория была всего одна, стеною возвышаясь между нами. Она сметала разум, как волна внезапного свирепого цунами. Увы, но лучше не было идей средь океана, в адову жарищу: Крючок был худ. Он был — набор костей. А это значит — не годился в пищу. С того момента я не спал совсем, лишь притворялся, горестно решая, как быть. И я был нем. И он был нем. И сумасшедший блеск в глазах Виджая плескался так, как плещется плотва, попавшая в тугой рыбачий невод… И оттого-то кончились слова, и налилось багровой злобой небо. Глаза смыкая, видел я врага на вёслах в предзакатных брызгах света… И грел за голенищем сапога свою надежду в виде пистолета.

Во взгляде голод — это полбеды, и полбеды — сухая краткость речи. В глазах у джемадара стыли льды. Холодные, совсем нечеловечьи. Виджай был как заточенный кинжал; и в час, когда надежда иссякала, я видел, как он зубы обнажал в прямом подобье волчьего оскала. И мысль одна стучала мне в виски, долбила в темя острыми краями… Мы с джемадаром не были близки. Мы с джемадаром не были друзьями, но взял он в лодку именно меня. На что надеясь? На какую плату в тот миг, когда тому назад три дня стрелял в живот другому кандидату? Теория была всего одна, стеною возвышаясь между нами. Она сметала разум, как волна внезапного свирепого цунами. Увы, но лучше не было идей средь океана, в адову жарищу: