Крючок был худ. Он был — набор костей.

А это значит — не годился в пищу.

С того момента я не спал совсем, лишь притворялся, горестно решая, как быть. И я был нем. И он был нем. И сумасшедший блеск в глазах Виджая плескался так, как плещется плотва, попавшая в тугой рыбачий невод… И оттого-то кончились слова, и налилось багровой злобой небо. Глаза смыкая, видел я врага на вёслах в предзакатных брызгах света… И грел за голенищем сапога свою надежду в виде пистолета.

Девушка смотрела на Оливера то ли с ужасом, то ли с сожалением.

— Это оправдание? — тихо, едва слышно спросила она. — Вы оправдываетесь?

Оливер покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Я исповедуюсь.

Не прогоняйте опасений прочь, коль их источник свыше вам ниспослан… В четвертую скитальческую ночь черёд Виджая был сидеть на вёслах. Сквозь темноту — луны неброский блеск, равняющий былое с настоящим. Под вёсельный баюкающий плеск я притворился совершенно спящим. Измученно гудела голова. Я съёжился. Я ждал. Я затаился. И где-то через час, а может, два, плеск вёсел совершенно прекратился. Сквозь занавес полузакрытых век я видел (и сейчас как будто вижу!): мой злейший враг, уже не человек ночным кошмаром подступал всё ближе с бесшумностью крадущегося льва, столь нужной для последнего удара… Я выстрелил в упор, узрев едва металла блеск в ладони джемадара.

Не прогоняйте опасений прочь, коль их источник свыше вам ниспослан… В четвертую скитальческую ночь черёд Виджая был сидеть на вёслах. Сквозь темноту — луны неброский блеск, равняющий былое с настоящим. Под вёсельный баюкающий плеск я притворился совершенно спящим. Измученно гудела голова. Я съёжился. Я ждал. Я затаился. И где-то через час, а может, два, плеск вёсел совершенно прекратился. Сквозь занавес полузакрытых век я видел (и сейчас как будто вижу!): мой злейший враг, уже не человек ночным кошмаром подступал всё ближе с бесшумностью крадущегося льва, столь нужной для последнего удара…

Я выстрелил в упор, узрев едва металла блеск в ладони джемадара.

Вдали от двух мятежных полюсов, там, где меня безумье посетило, очнулся я чрез несколько часов от жара восходящего светила. Что это было? Злое колдовство меня накрыло, жизни угрожая? Я был один. На яле — никого. Ни страха, ни безумных глаз Виджая. А выстрел — был ли? Знает только Бог, насколько склонен раб его к злонравью. А я никак, никак найти не мог границы меж реальностью и явью. По эту ли я сторону, по ту — не ведал я, какой удел суровей, пока на левом лодочном борту не отыскал густых потёков крови. Меня, вконец лишившегося сил, как будто позвала к себе пучина… Так, значит, был Виджай, и выстрел — был, и смерть была, и я — ее причина. И я не мог припомнить, был ли нож в руке сипая, или мне приснилось?! А для меня, возможно, эта ложь — последняя спасительная милость. И я сидел, отчаянно дрожа. В моем мозгу бесчинствовали гунны… А может, вовсе не было ножа, и блеск, что я увидел — отсвет лунный?! И как теперь найти в душе причал? Как вдребезги сознанью не разбиться? Ведь если я себя не защиищл, тогда я — сумасшедший. И убийца. Границу меж сегодня и вчера не расчерчу рифмованной строкой я… Теперь навек, до смертного одра не отыскать мне правды. И покоя.