— Пока.

«Мария Галачьянц прислала новое сообщение».

«Ну как Вам? Не молчите, если плохо, то так и скажите, я не обижусь».

Я перечитываю стихи. Манускрипт. Книга, полная темных знаний и тайн бессмертия. Дева, что бежать стремится злого рока своего. Как будто кровавый эликсир дарует не только исцеление и бессмертие, но еще и приобщает к странному, интуитивному знанию о своем происхождении.

«Очень хорошо, Маша. Правда. Мне кажется, что Вам удалось передать свои личные переживания этих строк, как Вы и хотели».

Ворон прилетел ко мне, но, как и положено вестнику смерти, принес только известия об очередной трагически оборвавшейся жизни. Вопросы так и остались без ответа, и они снова возникают у меня в памяти, как эпитафия: «„Rubeus vinculum“ „венецианского списка“. Скверная школьная латынь. Очевидно, что автор книги был сведущ в герменевтике, каббале, алхимии и других эзотерических науках, однако уровень владения латынью оставляет желать лучшего. Странно: латынь — основной язык ученых того времени. Глубина мыслей в тексте не соответствует более чем скромному мастерству построения фразы. Подумать». А еще: зачем понадобилось леди Вивиен переписывать книгу своего отца?

«Спасибо! Я очень рада, если Вам и правда понравилось, а не просто успокаиваете меня. Конечно, каждый автор по-своему передает дух и смысл стихотворения, но тут очень важно не сделать его хуже. Потому что неумелый переводчик может самый прекрасный текст превратить в плохой пересказ на уровне школьного изложения».

Я чувствую, как сердце вдруг забилось в груди, будто охотничья птица на привязи, когда чует добычу. Кровь с шумом прилила к голове.

Плохая латынь. Переписывала. Форма не соответствует глубине мысли.

Леди Вивиен не просто переписывала манускрипт. Она переводила его с другого языка. Оригинальные «Красные цепи» были написаны вовсе не на латыни. Это был язык, которым дочь лорда Валентайна владела несравненно лучше.

Кардинал не любил спать по ночам. Дело было даже не в многолетней привычке обходиться минимальным количеством сна — а ему достаточно было четырех-пяти часов, чтобы полностью восстановиться после любого, даже самого напряженного дня, — а в его личном отношении к ночи. Это было время особой тишины, когда шум суетливого дня не мешает услышать другие, более тонкие созвучия мира. Ночное небо представлялось Кардиналу открытыми вратами Вселенной, и даже тяжелые плотные облака не могли помешать улавливать малейшие колебания мирового эфира, и в них слышались предзнаменования грядущих событий, тонкие незримые нити которых ткались именно по ночам.