Серое небо низко нависло над квадратным двором, и мелкий дождь оседает на землю, как равнодушные холодные слезы. Серые, облупившиеся каменные лики домов стеснились вокруг и смотрят пустыми глазами грязных темных окон. Растерзанное тело на мокром асфальте распластано, как кусок остывшего мяса на разделочной доске живодера, как разорванная оболочка человеческой души. Почерневшие клочья одежды, разрубленная грудь, торчащие осколки ребер, волосы, слипшиеся от крови в ведьминский колтун, и лицо, покрытое темно-красной запекшейся коркой. Изящная кисть руки лежит на грязной земле, как сорванный белый цветок. Я стою в проеме задней двери бара и смотрю, как люди серыми тенями обступают ее тело, как они ходят, разговаривают, как руки в резиновых перчатках быстро пробегают по зияющим ранам. «Тебя проводить?» — «Не надо. Я такси вызову». Тогда я тоже отпустил ее. Навсегда.

Холст, покрытый точными, быстрыми мазками кисти. Яркие краски на темном фоне, как отблеск проклятых сокровищ: золотой, рубиновый, багряный. Обнаженное тело лежит на полу рядом с большой кроватью, руки раскинуты в стороны, густые волны черных волос неподвижны, словно воды мертвого моря. На нежной оливковой коже две раны, снова два выстрела, в грудь и в живот. И хотя в этот раз я вижу перед собой картину не прошлого, а будущего, которое еще можно изменить, я чувствую, что нахожусь в шаге, в половине шага от того, чтобы снова отпустить ее. Навсегда. Я, как кровавый Мидас, настоящий похоронный агент смерти, приношу гибель всему, к чему прикасается моя душа. Впрочем, есть и хорошие новости: если мне не удастся предотвратить то, что изобразил Каин на своей последней картине, то не придется терзаться раскаянием и бросаться в погоню запоздалой мести — во всяком случае, не в этой жизни. Потому что я тоже есть на этом полотне, мое тело распростерто рядом с Кристиной, и похоже, что смерть наконец дала бессрочный отпуск своему верному агенту. Хотя собственная судьба меня сейчас заботит менее всего.

Я только теперь осознал, что мне не известна ни фамилия Кристины, ни ее возраст, что у меня нет ни одной ее фотографии, и вся информация, которой я располагаю, это имя и номер мобильного телефона. На последний я возлагал самые большие надежды, но тут же выяснилось, что он зарегистрирован на Галачьянца, что, впрочем, можно было предположить с самого начала. Сам телефон по-прежнему не отвечал, и только вежливый мертвый голос сообщал мне, что аппарат выключен, и предлагал оставить сообщение. Селена, все еще чувствующая себя виноватой за свой прошлый, столь роковой, промах, вопреки своему обыкновению даже слова не сказала, когда я попросил ее найти в городе девушку, о которой практически ничего не знал, и прочесывала информацию обо всех Кристинах в возрасте от двадцати (слишком мало, но возможно) до тридцати пяти лет (очень вряд ли, но тоже вероятно), периодически скидывая мне их фотографии. Время шло, лица на экране моего ноутбука сменялись одно за другим: красивые и не очень, молодые и зрелые, блондинки, брюнетки, рыжие, совсем не похожие и имеющие некоторое сходство, но ни одно из них не было тем, которое я так хотел сейчас увидеть. Изучение баз данных визовых служб тоже ничего не дало: удивительно, но получалось, что за последние годы Кристина вообще не покидала страну. Вскоре фотографии стали черно-белыми и менее высокого качества: Селена поднимала архивы паспортных столов, полиции, вооруженных сил и Бог знает каких еще ведомств. Она очень старалась, эта тоненькая и хрупкая девушка-хакер, но, чем дальше, тем больше я понимал, что ее поиски вряд ли принесут результаты. Через некоторое время Селена спросила, может ли она привлечь к поискам помощников, и я, подумав, согласился, добавив, что буду должен им дружескую услугу в случае успеха. Ближе к вечеру среди сотен тысяч снимков светской хроники и репортажей о клубной жизни за последние три года Селена и ее люди нашли наконец изображение Кристины: она стояла рядом с Галачьянцем на фоне какого-то светлого баннера, пестревшего логотипами разных торговых марок, а подпись под фотографией сообщала: «Герман Галачьянц („Алеф Групп“) со спутницей». И все. Теперь у нас была ее фотография, но, как и прежде, ничего больше.