Медленно сев, я вправила себе плечо. Боль умыла меня в слезах.

– Прош-шу прощен-ния, – выдавил юноша и осмотрел меня с ног до головы. – Вы…

– Я.

Сглотнув, юноша нервно улыбнулся:

– Дать влажные салфетки?

Я опустила глаза на свое платье: изодранное, окровавленное, оно перестало быть фамильным нарядом. В груди у меня защемило от обиды, но ее быстро сместила другая эмоция.

Клокочущая тьма, рвущаяся наружу. Ярость, требующая выхода и заставляющая сжать пальцы вокруг булыжника. Я подняла глаза на кабриолет, отнявший у меня удачный день вместе с жизнью, и замахнулась.

Нет, нет, нет. Как учил меня отец?

Вдох-выдох. Выдох-вдох.

– Еще раз увижу тебя за рулем, – прошептала я, демонстративно взвесив в руке камень, прежде чем разжать пальцы и выпустить его. – И он размозжит тебе череп!

Юноша кивнул, и, когда я уже поднялась, робко проблеял:

– Вы разве не опаздываете?

Я дернулась и схватилась за поясницу, которую пронзило, как спицей. Взглянув на разбитый циферблат, я ахнула: моя смерть заняла почти целый час.

– Твою мать, – выругалась я шепотом.

А затем преодолела ту пару милей до колизея Совета буквально за несколько минут. Влетев в распахнутые двери, я протолкнулась через толпу и, оббежав ее, очутилась за сценой.

– P'tit canard! – ужаснулся Себастьян. – Что с тобой приключилось?!

– Я проспала, – соврала я. – Или ты о платье?

Он вскинул брови, скептично осматривая меня, и, затащив за шторы, позвал Флейту. Она перебросила ему полосатую рубашку, сшитую из синтетики.

– Нельзя выпускать тебя в таком виде! Надевай, – велел он, воровато озираясь, и только затем добавил, когда длинная рубашка уже красовалась на мне: – Понятия не имею, чье это, но сойдет.