— И Савину?

— И Савину. И Комарову, — и съязвил. — И даже любимой мамочке!

— Спасибо, — она благодарно посмотрела на меня. — А хочешь, я тебе Дюма дам почитать? Или Жюль Верна? Или сам выберешь. Покопаешься в закрытом фонде?

— Хочу, конечно! — я и не думал отказываться. В закрытом фонде хранились дефицитные книги, которые учителям-то давались «со скрипом», а уж учащимся — никогда!

— Он хороший, правда! — вдруг быстро-быстро проговорила Верка. — У него раньше голова просто сильно болела. А сейчас он даже курить бросает и совсем уже не пьет.

Я кивнул. Потом посмотрел на часы.

— Пойдём на урок! А то время уже.

Зазвенел звонок.

— Я подойду. А ты иди… — кивнула Верка.

Вот говорят, не поминай, мол, чёрта всуе… Мимо прошёл Енкелевич (ну, столовая же рядом с библиотекой!), поздоровался со мной, равнодушно глянул на Верку, кивнул ей чуть ли не одними глазами. Она в его сторону даже не посмотрела. Конспираторы, блин! Наверное, я с минуту стоял с открытым ртом.

Астрономию с тощей, как вобла, но добродушной Галиной Семеновной, а после и русский с литературой, совсем не обращая внимание на Лавруху, я еле высидел, чувствуя себя как на иголках.

Всё это время моя любимая садистка Светлана сидела со мной рядом, как ни в чём не бывало. Она улыбалась, отвечала на вопросы, что-то даже говорила. Пару раз спросила линейку отчертить поля в тетради по литературе. Со стороны, могу поспорить, никто и подумать не мог, что в отношениях у нас что-то поменялось.

Только я чувствовал растущую с её стороны вширь колючую полосу равнодушного отчуждения между нами.

В конце последнего, пятого урока Светлана обратилась ко мне, пустив в голос капельку тепла:

— Всё по плану? Сейчас идём ко мне?

— Ты не сказала, что случилось, — ответил я.

— Это не имеет значения, — буркнула она, не глядя на меня. — Так мы идём или нет?

Вопрос прозвучал с каким-то надрывом.

— Идём! — согласился я.

На ступенях Светлана протянула мне портфель. Я взял. Спускаясь со ступеней, мне словно ожгло спину. Я обернулся. В дверях стояли мои друзья-одноклассники. Андрюха улыбался, а вот Мишка смотрел на меня как-то непонятно, то ли с жалостью, то ли с тоской, или вообще, словно хотел что-то сказать.