Хейл потерся своей щекой о мою и мягко ее поцеловал. Затем еще. И снова. Крохотные, почти неощутимые поцелуи приближались к моим губам. А я застыла, продолжая лишь перебирать ногами в танце.
Сама не понимала, чего хотела. Чтобы он остановился или чтобы продолжил? Каков будет поцелуй с ним? Так же хорошо, как с Эриком? Нет. Глупо даже надеяться. Так уже не будет ни с кем.
Резко отстранившись, я с неловкостью посмотрела на Лайфорда и прошептала:
— Я хочу уйти. Можно?
Он лишь хмыкнул и кивнул.
— Конечно, красавица. Как пожелаешь. Я отвезу тебя домой.
Мы не стали прощаться с мамой и Оливером. Они хорошо веселились в компании местных банкиров.
Лайфорд остаток вечера не пытался пересечь черту. Но и обиды не выказывал. Он шутил всю дорогу домой в привычной ему манере, бросая слова на французском. И даже смог поднять мое скатившееся настроение.
Я попросила не провожать меня до двери, чтобы избежать очередного неловкого момента. А как только мы оказались у ворот «Белой лилии», быстро попрощалась с кавалером и выпрыгнула из машины.
Родная комната встретила меня холодным одиночеством. Я первым делом нашла свой разбитый телефон на полу и проверила звонки. Входящих не было. По всему экрану поползли трещины, и у меня возникло желание добить бедняжку. Но тут неожиданно раздалось пиликанье сообщения. Затаив дыхание, я открыла послание и разочарованно выдохнула. Это было от мамы. Она прислала фото нас с Лафордом танцующих. Подпись гласила: «Лучшая пара вечера».
Я фыркнула, всматриваясь в изображение. В темноте мы казались размытыми пятнами, но все же было нетрудно разглядеть, как близко его губы были к моим. У меня возникла жуткая мысль. Отправить это фото Эрику. Сделать ему больно. Заставить его почувствовать что-то — злость, ревность, раздражение… Да хоть что-нибудь.
Пускай ответит грубо. Пусть использует ругательства — плевать.
Лишь бы ответил.
Я переслала фотографию и уставилась на экран в ожидании ответа. Через пару минут появилась надпись, что сообщение просмотрено. Но даже спустя час ответа так и не последовало.
Я опять заснула на мокрой подушке.
Боли больше не было, остался только холод. Он пробрался до костей и, казалось, укоренился во мне, чтобы остаться навечно.