— Не смей боле мне перечить при слугах, и насмехаться надо мной не смей, слышишь, ты, холоп!

— Осатанела, что ли? — Еган оторвал ее пальцы от своего лица. — Рехнулась?

— Не смей я сказал, — продолжала беситься Брунхильда и стала бить Егана, да все по морде, по морде. А рука у не была не легкая. И приговаривал, — холоп, быдло, смерд.

А он только закрывался, и отбрехивался:

— Да отойди ты, припадочная.

Наконец красавица устала, она была удовлетворена, хоть и руки заболели, и пошла в свои покои.

А Еган остался у лестницы, вытирал кровь с расцарапанного лица, и ругался тихо:

— Вот шалава беззубая. Дура шепелявая.

К нему подошла Агнес, она видела все, девочка достала тряпицу из рукава, стала вытирать кровь с лица слуги, и заговаривать боль, тихонько говоря непонятные слова. А Еган говорил:

— Это вон она какая, а ведь только дает господину, а что будет, когда женой его станет?

— Дурень ты, Еган, — улыбалась Агнес, — никогда она женой его не станет, какая ж она ему жена. Девка она трактирная, а он рыцарь, рыцари на таких не женятся.

А внизу, господин Наум Коэн говорил Волкову, без приглашения усаживаясь на лавку у стола:

— Дозволите мне сесть, стоять, я не молод уже.

— Садитесь, — дал согласие кавалер, но сам садиться не стал, — стоял, руки на груди сложив, и смотрел на Коэна исподлобья.

— Я знаю, — начал гость, — что дом у синагоги спалили вы.

— На суде, на Книге Святой поклянусь, что не я, — с вызовом отвечал Волков.

— Нет, конечно, не вашей рукой разжигался огонь, но то были ваши люди, и вы, как господин их, несете ответственность.

Сыч, стоял у лестницы в темноте и ловил каждое слово из их разговора.

— Идите в суд, и докажите, что дом ваш спалили мои люди.