Он сел и глянул на присевшего рядом барона, тот был ошарашен, сидел чуть покачиваясь, и шептал, косясь на Волкова:
— Господи, что же это было, Господи? — и всё замолчать не мог, не мог успокоиться. — Да что же это было?
— Ведьма, это была, — отвечал кавалер устало и обыденно, — обычная ведьма.
А на полу извивалась и визжала, каталась в грязи и пыталась уползти под лавки госпожа Рутт.
Сыч и Максимилиан — даже мальчишка был в ярости — пришли в себя и безжалостно били её и рвали на ней одежду, а она пыталась высвободиться от их рук, пыталась лягнуть их, укусить и непрестанно выла и визжала. И была это уже не госпожа Рутт, та, что с купцами и банкирами знается. Валялась и билась на полу кабацкая девка, воровка и отравительница Рутт Рябая.
Монах и барон смотрели на всё это с ужасом, а Волков сидел и думал, что устал он от крика и шума, но до утра ему всё одно спать не лечь.
Наконец, ведьма из сил выбилась, стреножили её, скрутили, хотели на дыбу повесить, да Волков жестом велел её к себе волочь поближе. Как подволокли, бросили перед столом, Волков сказал:
— Монах, Сыч, Максимилиан, ступайте, за дверью ждите.
Ни сказав не слова, все трое быстро ушли.
А кавалер начал:
— Вильма тебе бумаги и письма в кожаной сумке приносила. Где они?
А Рутт сидела на каменном полу голая и с выкрученными руками, тяжко дышала ещё от недавней возни и глядела на него с удивлением:
— Ах вот, что ты ищешь, значит, из-за них всё?
— Где бумаги, — крикнул барон, — говори!
Но ведьма на него даже не взглянула, так и таращилась на Волкова.
— Скажу — отпустишь? — спросила она с вызовом.
— Кожу сожгу, калёным железом, с ног начну, — спокойно обещал кавалер. — Не сегодня, так завтра скажешь, или послезавтра.
— Вильма, тварь, — зло сказал Рутт, как бы самой себе, — надо же, как подвела всех, потаскуха тупая, что бы твои глаза бесы жрали.
— Её глаза уже черви жрут, — продолжал Волков, — ты о своих глазах думай. Отвечай, где бумаги.
— Нету их, — зло крикнула баб, — нету, принесла эта шалава их, да только прока от них не было, вернули их мы ей обратно.