— Что с ним произошло?

— Я долго отрабатывал регенерацию и стазис на крысах. Пока учился. Выходило недостаточно хорошо. Тогда мой отец кинул Мелка своим охотничьим псам. Решил придать мне стимул. И был прав: когда я понял, что у меня нет права на ошибку, то сделал всё идеально. Не считая хвоста, но это мелочь. И мурлыкать он разучился… как потом выяснилось. А в остальном явно остался собой.

Он поведал это так спокойно, так отстранённо, что Еве на миг очень захотелось тоже сделаться некромантом. Дабы поднять достопочтенного господина Рейоля из могилы — и собственноручно отправить обратно.

— Твой отец… — она даже не знала толком, что здесь можно сказать, — он просто…

— …не считал животных чем-то значимым. Не считал, что животное можно по-настоящему любить. Но знал, что Мелок важен для меня. Причуда, которой можно воспользоваться. — Герберт потрепал кота, развалившегося на постели рядом с хозяином, по блаженно подставленному меховому пузу. — Он лежал в стазисе несколько лет. В фамильном склепе. Пока я не написал ту формулу, которой потом поднял тебя. Отец сперва ругался, что я попусту расходую энергию… поддерживая стазис у какого-то животного.

— А потом? — боясь спугнуть протянувшуюся между ними хрупкую ниточку доверчивой откровенности, сплетённой музыкой, фейром и сказками, тихо спросила Ева.

— А потом отец погиб. Формулу я изобрёл, уже когда остался один. И после его смерти больше мне никто ничего не указывал. — Зарывая пальцы в белый мех, наблюдая за тем, как мерно пульсирует рубин в кошачьей груди, Герберт помолчал. — Жаль, что правильные выводы из всего этого я сделал куда позже. Тогда мне преподали важный урок.

— Что твой отец — бесчувственный скот?

Это вырвалось непроизвольно. И, учитывая непростое отношение Герберта к покойному господину Рейолю, это наверняка стоило сдержать.

Поэтому то, что некромант всё-таки ответил, стало для Евы ещё одной приятной неожиданностью.

— Что никогда нельзя показывать, что тебе дорого. Чтобы никто не знал твоих слабых мест. Даже самые близкие. — Его рука в оцепенелости замерла на кошачьем животе. — А лучше вообще не иметь слабостей.

То ли оттого, что ласка прекратилась, то ли оттого, что Мелку просто надоело лежать, но кот перевернулся. Лениво выскользнув из-под хозяйских пальцев, спрыгнул с постели так же решительно, как на неё пришёл — и, ещё раз подтверждая гордое звание зверя, который гуляет сам по себе, направился к двери.

— По-настоящему близкие никогда не воспользуются твоей слабостью, — сказала Ева, вместе с Гербертом провожая кота взглядом. — И никогда не причинят тебе боль.