– Не знаю. – Фиона оглядела камеру, и взгляд ее остановился на каменной двери. – Мы не можем добраться до двери, чтобы узнать, заперта она или нет, а в кандалах я не могу творить заклинания.

– Что, совсем не можешь?

– Не могу сотворить ничего такого, что бы помогло нам выбраться. – Фиона перевела взгляд на Мэрика, лежавшего рядом с Дунканом, и на лице ее отразилась неприкрытая тревога. – Ты не мог бы проверить, что с Мэриком? Он до сих пор ни разу не шевельнулся, а я не могу до него дотянуться.

Дункан повернулся к Мэрику, подобрал повыше цепь кандалов – она оказалась довольно увесистой – и прижал пальцы к шее короля. Пульс хотя и слабый, но, безусловно, был.

– Он жив.

Фиона облегченно вздохнула. Охотник, хмурясь, поглядел на них.

– Песня здесь звучит очень громко, – заметил он.

– Какая песня? – удивился Дункан.

Он ничего такого не слышал: в узкой камере, если не считать их дыхания, стояла полная тишина. Зато он чуял, что вокруг полным-полно порождений тьмы – бескрайнее море, которое начинается сразу за дверью. Неужели этим тварям нет конца?

Фиона лукаво взглянула на него:

– Ты что же, и вправду ее не слышишь?

– Что я не слышу? Нет здесь никакой песни.

Эльфийка искоса глянула на Келля:

– Я слышу ее очень слабо, как бы издалека. Раньше я думала, что этот звук исходит от порождений тьмы, но теперь в этом не уверена.

– Это Призыв, – торжественно и мрачно сказал Келль.

Фиона уставилась на него, потрясенная до глубины души, и Дункан разделял ее чувства. Призыв? Но ведь быть того не может, чтобы Фиона услышала его так рано!

Ута, обращаясь к охотнику, сделала несколько жестов, и Келль кивнул:

– Я тоже не думаю, будто это из-за того, что мы на Глубинных тропах. С нами происходит что-то неладное.

Он указал на пятна скверны, темневшие на его руках и груди в тех местах, где ее не прикрывала повязка. Пятен было много. Если бы такого человека увидели на городской улице, дети наверняка швыряли бы в него камнями и обзывали прокаженным, если не хуже.

На лице Фионы проступил ужас. Она подняла скованные запястья, и рукав подкольчужной рубахи сполз, обнажив руку. Она была покрыта длинными царапинами и запекшейся кровью, но среди них отчетливо были видны пятна скверны. Не такие обширные, как у Келля, но вполне узнаваемые.