— Я готов, — Рейневан набрал воздуха в легкие, — дать удовлетворение...

— Похвально, что готов. Ибо удовлетворишь. Уже сегодня.

— Я готов взять Катажину в жены.

— Ха! — Биберштайн повернул голову к Зеленой Даме, погруженной, казалось, в рассмотрение собственных ногтей. — Ты слышишь, госпожа чесникова. Он готов дать удовлетворение. А я, так предполагаю, при таком dictum должен вознестись от радости? Что у незаконнорожденного будет отец, а у Каськи муж! Или ему никто не объяснил ситуации? Что стоит мне только пальцем шевельнуть, и тут же выстроятся в очередь сорок желающих? Что я, Биберштайн, могу еще привередничать, выбирая мужей для моей дочери? Послушай, ты, молокосос. Ты не выполняешь условий, требующихся для мужа моей Каськи. Ты — оглашенный. Ты еретик. И словно этого мало, ты совершенный голожопец. Нищий. Да, да. Ян Зембицкий конфисковал у вас, Беляв, все, что вы имели. За предательство и кацерство. А кроме того, — хозяин Стольца повысил голос, — необходим пример. Наглядный. Такой, чтоб о нем говорили в Силезии. Такой, чтобы долго помнили. Когда нет примеров наказания зла, когда преступления остаются безнаказанными, общество деморализуется. Я прав?

Никто не возражал. Ян Биберштайн подошел, заглянул Рейневану в глаза.

— Я долго раздумывал, — сказал он совершенно спокойно, — как с тобой поступлю, когда наконец тебя поймают. Немного подучился. Не принижая давние истории, наиболее поучительной оказалась история новейшая. Так в девятнадцатом году, едва восемь лет назад, чешские владетельные католики прямо-таки чуть ли не состязания устраивали, придумывая, как бы поизощреннее казнить пойманных каликстинцев. Я считаю, что пальма первенства принадлежит пану Яну Швиговскому из Рызмберка. Какому-то пойманному гуситу пан Швиговский приказал натолкать в рот и горло пороха, а затем этот порох поджечь. Очные свидетели утверждают, что при взрыве огонь и дым вырывались у еретика из задницы.

— Когда я об этом услышал, — продолжал Биберштайн, явно наслаждаясь выражением лица Рейневана, — меня осенило. Я уже знал, что прикажу сделать с тобой. Однако я пойду дальше пана Швиговского. Набив тебя порохом сколько влезет, я прикажу затолкать тебе в зад свинцовую пулю и измерю, на какое расстояние она после выстрела улетит. Такой жопный выстрел должен успокоить и мои отцовские чувства, и любопытство исследователя. Как ты думаешь?

— Я должен также не без удовольствия сообщить тебе, — продолжил он, не ожидая ответа, — что я чудовищно жестоко поступлю с тобой и после смерти. Я сам считал это идиотизмом и излишним действием, но мой капеллан уперся. Ты еретик, поэтому я не похороню то, что от тебя осталось, в освященной земле, а прикажу бросить останки где-нибудь в поле, на съедение воронам. Поскольку, если я правильно запомнил: quibus viventibus поп communicavimus mortuis communicare поп possumus.