Два дня пролетели незаметно, осталось только одно дело, дело трудное, которое серьезно поссорило роды Бишовсгеймов и Стерчей. О согласии, казалось, нельзя было даже и мечтать. Но председательствующие каноник Генрик и Апечко Стерча имели головы не для украшения. Чтобы успокоить атмосферу каноник прочитал долгую и нудную молитву на латыни, а Апечко предложил отслужить поминальную мессу за упокой душ родственников и друзей, погибших в сражениях за оборону веры с гуситами, в частности, Гейнемана Барута, Гавейна Рахенау, Рейнхарда Бишовсгейма и Енча Кнобельсдорфа, по прозвищу Пучач. Траурные церемонии продолжались день и ночь. Возобновление совещаний пришлось на время отложить, пока все плакальщики не пришли в себя.

Парсифаль Рахенау в попойке участия не принимал, молодым и неопоясанным этого, правда, не запрещали, но и не поощряли. Так что Парсифаль предпочел сделать обход валов и конюшен. Вдруг к огромному изумлению он увидел своего приятеля, Генрика Барута, по прозвищу Скворченок, который резво шел в его сторону и вел…

Свою кузину. Светловолосую Офку фон Барут.

– Представляю, – выдохнул тяжело дышащий Скворчонок, многозначительно при этом подмигивая, – моего приятеля и товарища по оружию Парсифиля фон Рахенау, сына господина Тристрама из Букова. Скажу тебе, Офка, нет более отважного, чем он. Скажу, не хвалясь, я тоже против чехов воевал, ба, пришлось иметь дело с чародеями и чародейками… Но он! Не поверишь! Он против орд еретика Амброжа ставал под Находом вдвоем со мной против ста. А на стенах Клодзка, ха, ты не поверишь, девушка! Хоть и раненный и истекающий кровью, он бесстрашно чинил сопротивление кацерам, штурмовавшим Клодзк. Сам пан Пута из Частоловиц потом его обнял.

На щеках выступил карминовый румянец. И дело было даже не в том, что Скворчонок врал, как по нотам. Парсифаль просто не мог не зарумяниться при виде панны, ее больших ореховых глаз и вдернутого, усыпанного веснушками носа. Это были самые прекрасные веснушки, которые Парсифаль видел в жизни.

– Я вас оставлю, – быстро сказал Скворчонок. – Поговорите себе. А меня ждут важные дела.

Они остались сами. А Парсифаль, который еще минуту назад готов был отблагодарить приятеля половиной царства, сейчас чувствовал, что охотно расквасил бы ему нос. Потому что, хотя он сильно хотел, но не мог себя побороть и выдавить из себя какое-нибудь слово. Уверенный, что панны слушают только гладкую речь трубадуров и странствующих рыцарей, он сейчас чувствовал себя последним дураком.

Веял теплый ветер, во рву самозабвенно квакали лягушки.