Я резко рванулась, наугад ударила пяткой одного из удерживающих меня стражников, попыталась вывернуть руку из цепких пальцев второго, готовая даже вывихнуть при необходимости и… поняла, что мои жалкие попытки вырваться никто будто и не заметил. А если и заметили, то не приняли в удивление — конечно, каждый вырывался бы на этом месте. А мои девичьи боевые действия без какой-либо тактики увенчались лишь тем, что в спину ударили чем-то тяжёлым, заставив вновь распластаться на столе и встретиться с ним физиономией.

Рвануться ещё раз, кричать или, в конце концов, начать молить о пощаде я не успела. В глаза ударил жар и в ту же секунду правую руку пронзило невыносимой болью. От собственного крика зазвенело в ушах. Тело зашлось в судорожных дёрганьях, но раскалённую докрасна железку убрали от руки, как показалось, только спустя вечность. Жар, холод, агония и вопли завладели мной одновременно, глаза заволокло пеленой. Солдаты сразу же подхватили под руки и поволокли меня прочь; пытались поставить на ноги, но почти не получалось, и как позже вспоминалось сквозь пелену забвения, меня поддерживали под локти, помогая идти, а не тащили волоком по полу — видимо, простой солдатский народ имел сострадание и мог жалеть человека, которому, по сути, только что подписали приговор. Голос срывался до хрипа, до воя, не было сил ни на какие мысли.

Когда, наконец, за спиной снова хлопнула решётка камеры, я упала на колени; задыхаясь, отползла от решётки и свернулась калачиком в углу, прижимая руку к груди; дрожала как при лихорадке, выла и ревела. Запястье словно горело изнутри, разрывалось огненными щипцами, разрезалось тысячей кинжалов. Никогда прежде мне и представить не удавалось, что на свете существует такая ужасная боль. В полной мере удалось её прочувствовать не в сам момент клеймения, а после, когда я лежала на полу камеры затравленным зверьком, не слушая, что говорит Джек. Кажется, он пытался успокоить — как мог, как умел; сел рядом, приподнял меня за плечи с земли, но вместо того, чтобы как-то подняться, я выскользнула из его рук и устроилась головой на его коленях, забыв обо всякой гордости и предубеждениях. Тяжело всхлипывая, прижимала кисть к себе; и не было сил что-то подумать, почувствовать, когда капитанская рука легла мне на плечо, успокаивающе погладила; родной голос что-то нашёптывал… Было ли это взаправду, или в горячем бреду привиделось — никогда не узнаю.

Тот жуткий день закончился незаметно и неясно для меня. Странные видения долго плавали перед глазами, а жар долгое время содрагал тело сильной дрожью. Сквозь тяжёлый бред слух уловил очередной лязг решётки, чьи-то голоса, и тепло капитанского тела разом отлучилось от меня. Сделалось чертовски холодно.