Выученица отвела глаза.

Помнила. Еще бы.

Это было в первое лето их отъезда из Цитадели. Как же она тогда ненавидела Клесха! Они почти не разговаривали, а от его редких, но таких жалящих замечаний хотелось выть и кидаться. Бывало, за день слова не скажет, и вдруг ожжет, как хлыстом. И жизнь немила.

А как таскал ее по сторожевым тройкам? То в один город заедут, то в другой, и он, как назло — давай ее валять при местном ратоборце! Потом устанет, плюнет и уйдет отдыхать, а ей какой-нибудь урок задаст, да такой трудный, что под вечер она с ног валится.

Или вложит в руки меч, а к запястьям привяжет мешочки с песком и лениво гоняет палкой, как козу. Руки трясутся, пальцы разжимаются, ему-то что — с обычным стружием! Как даст по плечу, она от боли воет. У него же один ответ: «Не зевай». Да еще и к целителю потом не отправит, мол, сама синяки свои своди, нечего занятому лекарю досаждать.

Но самое поганое было, когда они двое ее гоняли: Клесх и ратник городской. Вот где мука! Два мужика здоровых против девки!

Помнится, остановились они на седмицу в городке под названием Суйлеш. Ратоборцем там был крепкий мужик, роста невысокого, но силы предивной. Ох, донимали они ее!.. Тогда казалось — малой потачки не давали. Сейчас же вспоминала и понимала — жалели… Но о ту пору она этого не замечала. Оттого однажды отшвырнула меч, выхватила из-за пояса нож и кинулась на наставника. Повалила его наземь, приставила клинок к горлу, а рука ходуном ходит. Закричала в лицо:

— Убью! Убью, гнида!!! Ты сейчас, может, и сильнее, но я заматерею — уже не отмахнешься.

Думала — испугается. Но он смотрел спокойно, хоть по шее текла кровь, заползая под ворот рубахи.

— Если заматереешь и не смогу отмахнуться, значит, крефф я неплохой.

Сказал и смотрит.

Она нож отшвырнула, сползла с него на землю и сжалась в комок. Плакать давно уже не умела, кричать стыдно было, а говорить и даже просто на ноги встать — не могла. Клесх тогда поднял ее на руки и, как дите малое, в избу отнес. Сам раздел, уложил на лавку, укрыл одеялом. Она была, словно деревянная.

Боевик Суйлеша сказал в тот раз (она слышала сквозь полусон):

— Строг ты с ней.

— Жалеть буду — пропадет. Так что, пусть уж лучше сейчас едва дышит, чем потом сгибнет.

Девушке стало стыдно. Но обида на наставника все одно — никуда не делась. И потом не раз еще хотелось убить скотину бессердечную.

А теперь лежит на войлоке своем, нежится, и, как подумаешь, что через месяц — в разные стороны жизнь раскидает, так тошно, будто руку отрезают.

Лесана молчала, думая, как ему растолковать это. Потом поняла, что глупо толковать. Зачем? Все одно — скоро жизнь и ее, и его изменится, говори, не говори. Ничего не выправишь.