После полудня Майрико уложили в телегу. Лекарка споткнулась и уже не смогла встать на ноги. Она что-то бессвязно шептала, приказывая Дарине куда-то идти, кого-то звать, а потом замолчала и словно окоченела. И губы начали синеть.

Маленький отряд едва двигался: еле ковыляла с березовым костылем обезножившая Нелюба, дети тоже устали и висли на руках у взрослых, лошадь, не привыкшая таскать груженые телеги, брела, с трудом переставляя ноги…

Когда над лесом начали сгущаться сумерки, люди с облегчением остановились на ночлег. За день пути они так устали, оголодали и измучились, что теперь их не страшили даже Ходящие. Ну, умрут. Ну и что?

— Майрико… — тихо звала Дарина. — Майрико…

Думала, не очнется. Но нет, длинные ресницы затрепетали, поползли вверх. Бессмысленный взгляд скользнул по лицу склонившейся женщины.

— Ночь? — едва слышно спросила целительница.

— Ночь.

— Подними меня.

Вдвоем с Будивоем они держали ее за плечи, когда обережница обходила их маленький ночлег по кругу, тянула ножом черту, выдавливала с изрезанной руки кровь, бормотала слова заговора. Потом мужчина на руках отнес ее к костру — туда, где уже настелили лежанку.

Дарина пристроила голову лекарки у себя на коленях и смотрела полными слез глазами на тонкое бледное лицо, черты которого медленно, но неумолимо менялись, становясь резче, острее, безжизненнее.