Выученица отвела глаза.

Помнила. Еще бы.

Это было в первое лето их отъезда из Цитадели. Как же она тогда ненавидела Клесха! Они почти не разговаривали, а от его редких, но таких жалящих замечаний хотелось выть. Бывало, за день слова не скажет – и вдруг ожжет, как хлыстом. И жизнь не мила.

А как таскал ее по сторожевым тройкам? То в один город заедут, то в другой, и он, как назло, – давай ее валять при местном ратоборце! Потом устанет, плюнет и уйдет отдыхать, а ей какой-нибудь урок задаст, да такой трудный, что под вечер она с ног валится.

Или вложит в руки меч, к запястьям привяжет мешочки с песком и лениво гоняет палкой, как козу. Руки трясутся, пальцы разжимаются, а ему-то что, с обычным стружием! Как даст по плечу – она от боли воет. У него же один ответ: «Не зевай». Да еще и к целителю потом не отправит; мол, сама синяки свои своди, нечего занятому лекарю досаждать.

Но самое поганое было, когда они двое ее гоняли, Клесх и ратник городской. Вот где мука! Два мужика здоровых против девки!

Помнится, остановились они на седмицу в городке под названием Суйлеш. Ратоборцем там был крепкий мужик, роста невысокого, но силы предивной. Ох, донимали они ее!.. Тогда казалось, малой потачки не давали. Сейчас же вспоминала и понимала – жалели. Но об ту пору Лесана этого не замечала. И однажды отшвырнула меч, выхватила из-за пояса нож и кинулась на наставника. Повалила его наземь, приставила клинок к горлу, а рука ходуном ходит. Закричала в лицо:

– Убью! Убью, гнида! Ты сейчас, может, и сильнее, но я заматерею – уже не отмахнешься!

Думала, испугается. Но он смотрел спокойно, хотя по шее текла кровь, заползая под ворот рубахи.

– Если заматереешь и не смогу отмахнуться, значит, крефф я неплохой.

Сказал и смотрит.

Она нож отшвырнула, сползла на землю и сжалась в комок. Плакать давно уже не умела, кричать стыдно было, а говорить и даже просто на ноги встать не могла. Клесх тогда поднял ее на руки и, как дите малое, в избу отнес. Сам раздел, уложил на лавку, укрыл одеялом. Она была словно деревянная.

Ратоборец Суйлеша сказал в тот раз (она слышала сквозь полусон):

– Строг ты с ней.

– Жалеть буду – пропадет. Так что пусть уж лучше сейчас едва дышит, чем потом сгибнет.

Девушке стало стыдно. Но обида на наставника все одно никуда не делась. И потом не раз еще хотелось убить скотину бессердечную.

А теперь лежит на войлоке своем, нежится. И как подумаешь, что через месяц в разные стороны жизнь раскидает, так тошно, будто руку отрезают.

Лесана молчала, думая, как ему растолковать это. Потом поняла, что глупо объяснять. Зачем? Все одно скоро жизнь и ее, и его изменится, говори – не говори. Ничего не выправишь.