Байяз фыркнул.

— Не делай вид, что тебе все равно — иначе ты не отошла бы хоть на десять шагов от своей постели.

— Мне все равно. Я не спорю. Я никогда не была такой, как ты или Кхалюль или даже как Захарус и Юлвей. У меня нет непомерных амбиций и бездонного высокомерия.

— Это правда. — Байяз с грохотом бросил вилку на тарелку. — Только непомерное тщеславие и бездонное безделье.

— У меня мелкие пороки и мелкие достоинства. Великие планы по перестройке мира по своему желанию никогда меня не интересовали. Меня всегда устраивал тот мир, какой есть, так что я гном среди великанов. — Ее глаза под набухшими веками внимательно оглядели гостей одного за другим. — Но только гномы никого не топчут.

Джезаль закашлялся, когда ее проницательный взгляд упал на него, и внимательно занялся «резиновым» мясом на тарелке.

— Долог список тех, через кого ты переступил в погоне за своими амбициями, разве не так, дорогой?

Досада Байяза начала давить на Джезаля, как тяжелый камень.

— Не нужно говорить загадками, сестра, — прорычал старик. — Я бы хотел услышать смысл.

— Ах, я и забыла. Ты всегда говоришь напрямик и не терпишь никакого обмана. Так ты мне сказал — сразу после того, как пообещал никогда не бросать меня, и перед тем, как оставил меня ради другой.

— Это был не мой выбор. Ты несправедлива ко мне, Конейл.

— Я несправедлива? — прошипела она; теперь ее гнев давил на Джезаля с другой стороны. — Как, брат? Ты не уезжал? Не нашел другую? Не украл у Делателя сначала секреты, а потом дочь? — Джезаль съежился и сгорбился, чувствуя себя орехом в щипцах. — Толомея, помнишь ее?

Байяз нахмурился еще больше.

— Я совершал ошибки и до сих пор расплачиваюсь. Дня не проходит, чтобы я не вспоминал о ней.

— Какое потрясающее благородство! — фыркнула Конейл. — Она бы наверняка в обморок грохнулась от благодарности, если бы тебя сейчас услышала! Я тоже постоянно вспоминаю тот день. День, когда кончилось старое время. Как мы собрались перед домом Делателя, жаждущие мести. Как мы, со всем нашим искусством и нашей яростью, не могли даже поцарапать ворота. Как ты шептался с Толомеей ночью, умоляя впустить тебя. — Конейл прижала сморщенные руки к груди. — Какие ласковые слова ты говорил! Я и не думала, что ты знаешь такие слова. Даже меня — старого циника — они тронули. Как могла невинная Толомея устоять и не распахнуть перед тобой ворота отца и собственные ноги? И какая награда, братец, досталась ей за ее жертву? За помощь тебе, за доверие, за любовь? Наверное, это была волнующая сцена! Вы втроем на крыше. Глупая молодая женщина, ее ревнивый отец и ее тайный любовник. — Конейл горько рассмеялась. — Такой состав никогда не приводил к добру, но редко все кончалось так ужасно. Оба — отец и дочь. Долгий прыжок!