Барабаны бьют отчаянно, посылая приказ за приказом, чтобы все держащие в руках оружие знали, куда им идти, что им делать.
Ливия кричит и выгибается, но на этот раз ее крик звучит иначе. Я снова разворачиваюсь к своей сестре, молясь небесам, чтобы барабанщики ошиблись.
Лайя повсюду стелит простыни – на стулья, на пол. Просит меня принести еще воды, а когда она велит мне расстелить на кровати толстое полотенце, моя сестра мотает головой.
– У меня… есть одеяло, – выговаривает она. – Лучше его взять. Оно там… в ящике стола. Я привезла его с собой.
Я быстро нахожу это одеяло – клетчатое, пуховое, мягкое, как облако. Клетка бело-голубая, это наши гербовые цвета. Сейчас я особенно четко сознаю, что рождается ребенок нашего рода. Новый маленький Аквилла. Мой племянник. Это мгновение стоит дороже, чем все удары карконских снарядов, чем все барабаны и крики моей сестры. Как бы я хотела, чтобы здесь сейчас присутствовала мама. И Ханна.
Но вместо них здесь одна только я. Почему же все пошло плохо?
– Ну вот, Ливия, – говорит Лайя. – Время совсем подошло. Ты вела себя храбро и стойко. Нужно еще чуть-чуть храбрости и стойкости – и ты возьмешь в руки своего ребенка. Я обещаю, что после родов боли почти не будет.
– Как… откуда ты знаешь…
– Знаю, уж поверь мне, – Лайя так убедительно улыбается, что даже я ей верю. – Сорокопут, возьми сестру за руки. – Она понижает голос до шепота и добавляет: – И пой для нее.
Сестренка вцепляется в мои руки с силой Маски в полном боевом снаряжении. Раллиус и Фарис стерегут двери, а я нахожу в своем разуме песню Ливии и пою ее, вкладывая всю себя в то, чтобы придать ей сил, удержать ее. Лайя тем временем побуждает ее тужиться, и моя сестра старается, как может.
Я никогда раньше особенно не думала о родах, о детях. Ведь сама я не собиралась никого рожать. И никогда не буду повитухой. У меня есть сестра, но совершенно нет подруг. Все мои друзья – мужчины. Мне никогда не хотелось стать матерью, хотя я всегда радовалась тому, что мама так любила нас. А она отчаянно любила нас, это порой даже пугало… Она называла каждого из своих детей чудом. Теперь, когда моя сестра с криком разрешается от бремени, я понимаю значение этого слова – «мое чудо».
Лайя поднимает за ножки мокрое, скользкое, грязное… человеческое существо. Она выхватывает из моих рук полотенце и укладывает на него ребенка, одновременно разматывая узел пуповины, обхвативший его за шею. Она двигается быстро, почти лихорадочно, и меня наполняет странный, незнакомый доселе ужас.