Глава двадцать первая

Книга Пророчества открывает двери. Чтобы закрыть их, нужна другая.

Служанка серебряными щипцами добавила в кальян свежий блин «ржавого листа». Фелисин Младшая вытащила мундштук изо рта, взмахом руки прогнала её и задумчиво смотрела, как старуха, опустив голову так низко, что та почти касалась пола, пятилась прочь на четвереньках. Очередные правила поведения Кулата в присутствии Ша'ик Возрождённой. Она устала спорить с ним: если дуракам так нужно поклоняться ей – пусть. В конечном счёте, впервые в жизни она ощутила, что каждое её желание исполняется с яростным усердием, и эти желания – к её вящему удивлению – росли с каждым днём.

Будто её душа стала огромным котлом, который следовало наполнить, – но котлом воистину бездонным. Они постоянно кормили её, и она набирала вес, обрастая бесформенными тяжёлыми складками жира под грудью, на бёдрах и сзади, на руках, животе и ляжках. И, несомненно, на лице, впрочем, она запретила приносить зеркала в тронный зал и в её личные покои.

Еда была не единственным её излишеством. Вино, «ржавый лист», а теперь ещё и любовные утехи. Она включила в свою свиту дюжину слуг, призванных услаждать её плоть. Сперва Фелисин была потрясена, даже возмущена, но настойчивость победила. Вновь извращённые правила Кулата – теперь она это понимала. Его желания были вуайеристскими, она множество раз слышала влажное постукивание камней у него во рту за занавесом или расписной ширмой, когда старик подглядывал за ней, одержимый похотью.

Теперь наконец-то она осознала своего нового бога. Битидал сильно ошибался – это не религия воздержания. Апокалипсис предвещало излишество. Мир погибал в неумеренности, и так же, как её душа стала бездонным котлом, так и все страсти человечества, – и сама она была идеальным тому примером. Они пожирали всё, что их окружало, и так же поступала Фелисин.

Её задача как Ша'ик Возрождённой заключалась в том, чтобы ярко вспыхнуть – и умереть. В смерти крылось спасение, тот самый рай, о котором снова и снова говорил Кулат. Странно, но пытаясь представить этот рай, Фелисин Младшая могла лишь утопать в видениях того, что окружало её сейчас, когда каждое её желание выполнялось без отсрочки, без осуждения. Вероятно, это будет нечто подобное – для всех. Но если все познают подобное существование, кто будет им прислуживать?

«Нет, – сказала она Кулату, – должны быть градации спасения. Чистое служение в этом мире вознаграждается абсолютной праздностью в ином. Смирение, самопожертвование, подобострастное служение – вот то, что будет оцениваться и судиться». Единственная загвоздка в этой схеме, которую Кулат с готовностью принял и превратил в закон, была судьба самой Фелисин. В конечном счёте её нынешняя праздность, её упоение излишествами, обещанными другим лишь после смерти, – будет ли всё это вознаграждено в посмертии банальным рабством, служением нуждам всех прочих?