Захар этого, конечно, не вынес. Драка случилась. Но что Мартину драки? Он с молотами шутя управляется, а ручники и вовсе играючи перекидывает. Отступил Захар. И то слово, с кузнецом драться — себя не беречь. Да и Мартин продолжать не стал, одним поцелуем напился да ушел, не стал праздник рушить.

* * *

С той поры зарекся кузнец игрушками баловаться. По-прежнему молот в кузне бил, но теперь уж только ради пользы да необходимости. Топор справить если, нож или там кольцо дверное — всегда пожалуйста, а о пустяковинах и не проси, того гляди осерчает да прогонит прочь. Ищи тогда себе кузнеца где подальше.

Прошло время, и женился Мартин на пекаревой дочке — той самой, которую когда-то его скамеечка вылечила. Все говорил кузнец жене своей, всем делился, одного только не рассказывал: временами снилась ему девчушка кудрявая на качелях. Такая же самая, что он на свадьбу Дануте подарил. Качается она, качели поскрипывают, а девчонка смеется Мартину в лицо и приговаривает: «Дурак ты, Мартин, как есть дурак! Не дал мне на свет появиться, в безделку заточил, а ведь могла бы живая бегать…» В такие дни по утрам он сам не свой бывал. Но после вроде успокаивался.

Жили они мирно, покойно, в достатке, но чего-то все этой Мире, дочке пекаря, не хватало. И вот однажды, перед праздником, попросила она: «Не вези мне подарков из города, Мартин. Не нужны мне от тебя платья новые, и конфет в цветных бумажках не нужно. Выкуй безделицу мне, игрушку на счастье…»

Отказаться он собирался, мол, все, зарекся — не кую больше чепухи. Но очень уж она просила, очень уговаривала. Послушал ее — и выковал.

Правда, счастья особого не принесла Мире безделка — пустая, глупая получилась. Вроде и красиво, и глаз радует… но глаз на нее любуется, а душа-то молчит. Будто сама пекарева дочка для Мартина: и любит его, и ластится, и он ее в ответ приголубить не прочь, но ласкают руки только, а сердце безучастно. И сам Мартин словно и не здесь вовсе — будто годы прошли, а он там и остался, на Данутиной свадьбе, до сих пор стоит под яблоней, перед гостями и перед женихом, и целует ее, целует и оторваться не может.

Постояла эта безделка в горнице, постояла, и каждый раз, как взгляд на ней остановится, хмурилась жена Мартина, грустнела. Да сама и убрала прочь — все равно никакой с нее радости не вышло. А после и вовсе покидала вещички в сундук, запрягла кобылку молча и уехала неизвестно куда. Кто говорил, с другим сбежала, а кто сказывал — с бережка крутого да в реку сиганула. Врут, конечно: если б в реку, зачем бы ей вещи собирать? Но и к отцу, к пекарю, не возвращалась.