На открытой странице Луи прочел слова, сказанные им много лет назад Дэниелу Моллою – в те времена, когда Дэниел, пылкий и восхищенный смертный, завороженно внимал рассказу Луи, его пленочный диктофон казался такой экзотической новинкой, а они, не замеченные всем миром Бессмертных, сидели вдвоем в скудно обставленной пыльной комнате на Дивисадеро-стрит в Сан-Франциско.

«Я искал в этой живой смерти любовь и добро. Но это оказалось невозможно с самого же начала. Вы не обретете любви и добра, пока делаете то, что сами считаете злом, когда знаете, что то, что вы делаете – неправильно».

Луи всей душой верил в эти слова. Именно они определили, каким вампиром он был тогда – и каким оставался много лет.

Но разве это темное убеждение не жило еще в глубине его сердца, под внешним лоском смиренного и всем довольного создания, каким казался он на посторонний взгляд?

Честно говоря, он и сам не знал. Он прекрасно помнил, как тогда рассуждал о погоне за «призрачным добром» в его человеческом обличье. Он снова вперил взгляд в страницу.

«Никто, ни в каком обличье не разубедит меня в том, что я почитаю за правду: в том, что я обречен, что и душа моя, и разум прокляты».

Изменилось ли это? После того как Лестат потряс все королевство Бессмертных своими безумными выходками и манифестами, Луи чуть лучше научился ночь за ночью жить в некотором подобии счастья, снова искать утешения в музыке опер, симфоний и концертов, в великолепии старинной и современной живописи, в простом чуде человеческой стойкости и жизни вокруг. К тому же с ним были Арман, Бенджи и Сибель. Он понял, что прежняя теология не принесла ему прока, да, верно, и никогда не приносила: неизлечимая раковая опухоль, а не искра, способная разжечь новую надежду и веру.

Однако теперь им завладели новые представления, отрицать которые он более не мог. Он сам стал свидетелем того, что перевернуло все его взгляды. Разум его наконец отринул былое упрямство, открылся навстречу безумным новым возможностям, неистовому, бьющему наружу свету.

А вдруг старые убеждения, выковавшие его характер, вовсе не то священное откровение, за которое он их когда-то принимал? А вдруг все же возможно напитать каждую клеточку своего существа благодарностью и приятием себя самого – и приятие это принесет не только удовлетворение, но и чистую радость?

Немыслимо. Невозможно.

И все же Луи не мог отрицать, что ровно это и происходит. Именно это он и испытывает. Общий подъем – ощущение настолько новое и непривычное, что никто, кроме него самого, ни за что не понял бы всей глубины происходящего. Но Луи достаточно было, что понимает он сам.