— А ты болтаешь даже тогда, когда надо молчать и вздыхать!

— Хорошо, — сказал он, склоняясь над ней. — Я молчу и вздыхаю.

Он и правда замолчал, и некоторое время тишину в спальне нарушало только их прерывистое дыханье. Годрик справился-таки с вязками на штанах и разделся, явив готовность подтвердить слова любви делом. Эмер распахнула объятия, и он лег на нее, забросив одну ее руку себе на шею, но жена беспокойно завозилась под ним, и он послушно приподнялся на локтях, опасаясь, что опять придавил слишком сильно.

Но ее интересовало кое-что другое.

— Дай поглажу, — выдохнула она, глядя широко распахнутыми глазами.

Годрик позволил и это, перекатившись на бок. Эмер дотронулась до него осторожно, и пальцы дрожали, как у воровки.

— На ристалище ты была смелее, — он взял ее за руку и прижал к себе, пониже живота. — Видишь? Совсем нестрашно.

Но страшно было, хотя Эмер и пыталась храбриться. Пожалуй, теперь было пострашнее, чем когда по ее коленям ползла змея. Только страх был иного рода. Тогда она боялась за собственную жизнь, а теперь испугалась самой жизни.

Почувствовав ее неуверенность, Годрик поцеловал Эмер нежно, как в соловьином лесу ночью, и уперевшись лбом ей в лоб сказал:

— Не дрожи так. Все недоразумения позади, я не обижу, моя железная роза. Просто доверяй мне…

Закрыв глаза усилием воли, Эмер подчинилась его ласкам, трепеща перед неизвестным, страшась и желая этого.

Но вдруг слабое движение воздуха охладило ее горящие щеки. Сквозь ресницы Эмер увидела открытую дверь в черный коридор, где не горели даже факелы, и едва не лишилась сознания от стыда и ужаса.

— Вы совсем стыд потеряли, — сказал кто-то тихо над их головами.

Годрик и Эмер мгновенно остановились, причем, Годрик попытался прикрыть Эмер, которая лежала в чем мать родила, принаряженная только распущенными волосами.

Возле кровати стояла Острюд смотрела на них странно, без привычного осуждения и презрения. Скорее, она была печальна.

«Расстроена, что братец решил-таки помириться с ненавистной невесткой», — подумала Эмер.

Но язвительности, присущей золовке, не помешала никакая печаль:

— Всем известно, что она из дикого края, — сказала Острюд, — но тебе, братец, стыдно перенимать подобную дикость!

— Выйди, — попросил Годрик. — Моей жене надо одеться.

Острюд повернулась, как деревянная кукла на ниточке, и вышла.