Из задумчивости ее вывел резкий звук: что-то звякнуло в окошко. Ее квартира выходила на садик позади дома. Внизу в лунном свете (чтоб видно было) у самой каменной стены, проходившей там, где, по слухам, когда-то пролегала покойницкая дорога, стояла Люси в своем черном с красным наряде. Почти на том самом месте, где Эва с Бесс похоронили их отца и мужа – глубоко-глубоко-глубоко, что заняло у них почти всю ночь и отняло все силы.

Люси стояла там и улыбалась. Стояла там так, будто знала, что лежит внизу. Стояла там так, будто никогда и не уходила.

Эва оставалась у окна с прижатыми к стеклу ладонями так долго, что перестала их чувствовать, то ли из-за вечернего холода, пробравшегося через двойные рамы, то ли организм воспротивился онемению нескладно согнутых рук. Люси тоже не двигалась. Стояла, ни разу не переступив, ни разу не заерзав: казалось, она едва дышала.

Впрочем, Эва отошла от окна – мелкий акт непокорности, давшийся таким напряжением, что едва больно не стало. Эва преисполнилась гордости, но и сожаления тоже, будто от этого утратить что-то могла. Будто никогда ей больше не увидеть Люси.

Тем не менее, прежде чем лечь спать, она взяла с магнитного держателя над кухонной раковиной нож для резки овощей и сунула его под подушку. Шторы она держала закрытыми, чтоб не было искушения подглядывать за садиком и его обитательницей. И удивительно – она уснула, едва голову на подушку опустила, зажав в одной руке черную пластиковую ручку ножа, будто любимую игрушку.

– Я неважно себя чувствую, – сказала Эва в телефон. – Не знаю, Элис, может, я съела чего, может, животик артачится. Да… да… поберегусь.

Проснувшись, она чувствовала себя отдохнувшей, никаких следов (а стоило бы!) похмелья, сон ее был глубоким и без сновидений. Проснувшись, Эва меньше всего думала, войдет ли она еще когда в старое здание из красного кирпича, будет ли снова сидеть в четырех серых стенах, увидит ли снова когда-нибудь коллег по работе.

Проснувшись, она чувствовала… как в ней ключом бьет сила. Как никогда. Она, которая всегда хваталась за смысл повторяемых приказов, точно тонущая женщина, цепляющаяся за обломки на плаву. Она, которая никогда не покупала модных новых платьев, потому как невыносимо было их отличие. Она, которая всегда покупала поношенные вещи, чей век настолько внушал ей ощущение привычки, что казалось, она натягивала старую кожу, еще не свою, но такую, какую была в силах восстановить вновь. Сегодня, однако, она чувствовала, как бродит, пеной всходит Перемена, готовая вскипеть в любой момент: и нет нужды отыскивать ее – сама по себе наступит. Еще страннее, что именно того она и желала.