Вздергивает подбородок:

– Лучше скажи спасибо! Пока ошалевшие от сюрпризов прохожие пялились по сторонам, высматривая, что еще новенького им намерены показать, кое-кто беспрепятственно подмешивал в стекла речного тумана, совал многозначительные записки под чужие блюдца в кафе, переводил городские часы, то заставляя время пускаться вскачь, то замедляя его так, что за час у новорожденного младенца мог вырасти первый зуб, а это уже ни в какие ворота, с временем шутки плохи, даже когда хороши.

– Кто бы сейчас говорил! Потому что не знаю, как ты, а я распрекрасно помню, как каждое лето один мой знакомый подвешивал в небе вторую луну, а потом наблюдал, сидя на крыше: кто первым заметит? И ликовал, как школьник, когда удавалось свести хоть кого-то с ума.

– Ну, предположим, с ума от моих проделок сходят самую малость, ровно настолько, чтобы утратить уверенность – сплю я сейчас или бодрствую? Или даже так: на каком я теперь яву?

– Но этого тебе было мало, – торжествующе говорю я. – Тебе же всегда мало, сколько не дай. И тогда минувшей весной ты отравишь – то есть уже отравил! – воду в обеих реках, во всех окрестных озерах, родниках и ручьях. Ее даже пить не обязательно, достаточно просто смотреть, как течет, как льется, как рябит от всякого дуновения ветра, как расходятся круги от брошенного камня, от каждой капли дождя. И если смотреть слишком долго, можно навсегда утратить способность забывать собственные сны. А потом, чего доброго, научишься вспоминать чужие, и с этого момента твоя жизнь пойдет таким веселым радужным прахом, что только держись.

– Да, отличная была идея, – кивает Нёхиси. – И ты мне тогда очень помог. Отравил на всякий случай кофе во всех мало-мальски путевых кафе и, страшно сказать, в автоматах в аэропорту и на вокзале, путешественники, даже невольные, твоя давняя слабость, я знаю. Помнится, пощадил ты только самые гнусные забегаловки; подозреваю, просто не сумел заставить себя туда войти.

– Ничего, – говорю примирительно, – это мы тоже исправим потом, когда усядемся заново переписывать наш черновик. Обещаю, обязательно вспомню, как в прошлом, к примеру, году, я мужественно вошел в привокзальную чебуречную или даже…

– Ты очень храбрый, я знаю, – улыбается Нёхиси, накрывая своей ладонью мою. – Но вполне может статься, что обойдется без жертв, и переписывать не придется, потому что у нас и так получи…

И мы исчезаем, не расплатившись, как распоследние жулики; впрочем, если рассуждать по уму, мы просто никогда не заходили в бар «Берлин» на улице Исландийос, за черной-черной стеной, а значит все в порядке, мы уже никому ничего не должны.