– Так, – прошептал он насекомому в ухе. – И почему же?

– Потому что я… бросил тебя и Элизабет. Я был седовласым дураком, который понтовался как плейбой, стараясь впечатлить тридцатитрехлетнюю бабенку, на которой женился! В семьдесят лет – я прожил бы еще лет девять и увидел ваше шестнадцатилетие. Но мне приспичило изображать из себя Леандра, переплывающего Геллеспонт, который оказался… в общем, лишь на этой неделе я выбрался на берег.

Салливан слушал с закрытыми глазами, по его щекам текли слезы.

– Папа, ты имел полное право пойти…

– И я надеялся, что… что все будет хорошо, что Келли позаботится о вас двоих, и вы вырастете счастливыми. Я надеялся, что, когда выйду на берег, найду вас… живущими обычной жизнью. Дети, дом, любимые зверушки. Чтобы я мог успокоиться, узнав, что не причинил вам вреда, умерев чуть раньше положенного.

– Прости, что мы не оправдали надежд.

Салливан вспомнил Сьюки, пьяную и злобно гримасничающую под солнцезащитными очками в ночном баре, может, даже распевающую исковерканные песни; вспомнил, как они приглядывали друг за другом за годы одинокого существования в приемных семьях, как заканчивали начатые друг другом предложения; вспомнил, как в 86-м году они дали драпака при невыносимом зрелище отцовского кошелька на асфальте в Венисе, как разбежались в разные стороны, чтобы по одному жить стыдливыми беглецами. Он представил, как сорокалетняя Сьюки (когда они расстались, им было по тридцать четыре года!) после звонка Питу с предупреждением о том, что на него охотится Деларава, положила телефонную трубку и приставила к голове пистолет.

– Нашей мачехой должна была стать Келли Кит, – бесцельно произнес Салливан. – И она, в общем-то… в некотором смысле взяла нас на содержание, когда мы закончили колледж. – Он задумался о том, пытался ли он задеть отца этой фразой, а когда понял, что да, задумался почему.