Поговаривали, у самого Полоцка, его исконной вотчины, всю зиму день и ночь стучали топоры и визжали пилы. На тех землях, с каких по приказу князя сводили лес, можно было ещё три таких города выстроить. Зачем это всё делалось — никто не знал, а кто знал, тот не рассказывал. Не принято было во Всеславовых землях слова княжьи обсуждать с пришлыми, да и промеж собой особо не болтали. Дескать, князю-батюшке виднее, а коли есть вопросы — ему и задавайте, а мы люди маленькие: велено рубить — мы и рубим. Настойчивым вопрошателям то же самое поясняли невесть откуда появлявшиеся ратники с колючими глазами, сопровождая пояснения нанесением нетяжких, но обидных и доходчивых телесных повреждений. К середине зимы все окрестные ватаги пильщиков-вальщиков-лесорубов были в Полоцке, подтянулись даже со Смоленска, Изборска и со Пскова. И денег получали так, как не всякий тиун княжеский. Да ещё некоторые и семьи стали перевозить, будто не собирались обратно к родным домам возвращаться.

С древлянских земель, от Искоростеня и Вручия, передавали, что Всеслав-Чародей освободил их роды от дани на три года. И старейшины присягнули ему на верность, наплевав на вековые обиды на Киевских князей, что для злопамятных лесовиков было совсем не характерно. Ходили слухи, что в верности поклялись и под руку Всеславову встали свободолюбивые латгалы и даже ятвяги, с которыми князь не так давно ещё бился не на жизнь, а на смерть.

Все эти новости настораживали братьев, и пугали, откровенно говоря. Откуда он деньги берёт, если всех данников от повинностей освободил? В Полоцке холопы вон, говорят, одеты лучше, чем в Любече да Смоленске свободные люди! Никак, и вправду нечисто дело, колдовством промышляет Чародей!

Когда к Святославу вернулось посольство, стало ещё непонятнее. В первую голову выслушал он епископа Неофита, который вдруг оказался уже целым митрополитом, потому как сам патриарх Всея Руси ему сан пожаловал и рукоположил. По совету князя. Потом послушал дядьку Радомира, которому верил, как себе. Потом обоих их разом, потому что в словах что священника, что воеводы сомневался, чего сроду с ним не бывало. Но они от сказанного не отказывались, наоборот, подтверждали слова друг друга, дополняя деталями, что вспоминали прямо на ходу. И про выступление княгини Оды. И про ответные слова Всеславовы. И про дивные нравы и обычаи киевлян при новом князе. И про ледню, конечно. Угостили Святослава и напитками, что волею Господа научились при помощи, сказать-то грешно, Чародея творить монахи Лавры.

Князь Черниговский и прослушал, и отведал. И не единожды. А потом поучил княгиню вожжами, наутро только вспомнив о том, что именно так и советовал Всеслав. Гордая и свободолюбивая, нравная и капризная немка же утром удивила сильнее всего, когда сама принесла вожжи и поцеловала руки мужу, каясь и говоря, что за проступки свои готова от него любую кару принять. Ошалевший Святослав даже пороть жену не стал, прогнав на её половину. А сам опять засел с митрополитом и воеводой думу думать да совет держать. Со всеславовкой, ясное дело — не пропадать же добру? И надумали они, что надо брать Всеволода да ехать в Киев, под руку Чародея проситься. Истории про полёты на крылатых волках, конях или молниях Перуновых, тут все по-разному врали, про чудотворные таланты лекарские, про воскрешение покойников, давали понять совершенно ясно: с этим воевать — себе дороже. Да и как с ним воевать, коли он, вон, за тридевять земель всё видит, всё знает, да всё по сказанному им случается? Щёлкнет перстами там у себя, в Киеве, а ты тут, в Чернигове, икнул и помер. Нет, в таких тревожных и непонятных условиях жить — никакого удовольствия. Разослал Святослав весточки братьям да сынам, и начал к походу готовиться.