– Что с ним? – шепнул гость.

– Проклинает, – зевнул повелитель огня. – Обычное дело. Сын отказался взять жену по выбору отца – он проклял сына. Я подарил малышу копье охотника – он проклял меня. Сын его ушел в дальний путь, отказавшись от большой охоты, а виноват вождь… – Огнеголовый улыбнулся. – Люди такие. Зовут меня нечистым, а что понимают в пламени? Им и злость – огонь, и ненависть, и боль, и месть. Тлеют, чадят, позорят собою свет.

– Ох, как кричит…

– Требует вернуть сына. Меня опять проклинает. Мою младшую дочь. Вождя. Снова меня. Мою жену… теперь и себя заодно.

Из сияния выплыло облако, невозможное посреди пустыни. Накрыло тенью всех, оставив яркой лишь рыжину волос повелителя огня. Воин смолк на полувздохе – и застонал. Из облака падал мелкий пепел, складывался в тень человека… Воин выл все громче. Над головами громыхнуло, синяя тощая молния вгрызлась в камень, брызнула крошевом – и оставила в скале копье, погруженное по основание лезвия.

– Славный день, – кивнул повелитель огня.

– Что он теперь говорит? – шепотом уточнил гость.

– Я нечистый и убил его сына, еще я рогатый и прикончил собственную дочь, вдобавок все мы мерзавцы и пустыня наша – пекло, – хмыкнул огнеголовый. – Зря шумит. Я сразу сказал, что младшая у меня – не от мира сего, и человек из неё не получится. И кто меня слушал? Никто.

– Она… умерла?

– Ушла.

– Сын этого человека тоже умер?

– Ушел следом. Решение, достойное мужчины, – гордо кивнул повелитель огня.

– Но жизнь их иссякла, ведь так? Чему тут радоваться? – закричал гость, снова щупая саблю и желая зарубить чудовище.

– Жизнь в себе люди затаптывают сами. Иначе её ничем не уничтожить, она и есть – огонь истинный, – по лицу рыжего тек дождь, капля за каплей, слезными дорожками к улыбающимся губам. – Убери железяку, дурак. Да, они ушли отсюда, мир наш оказался им тесноват. Они уже добрались до места и не растратили упрямство, не истратили себя в пути. Разве это не повод для праздника?

Младшая дочь

В трещину края впиталась одна-единственная капля крови. Упала в соленую воду, скользнула ало-черненой нитью, погружаясь все глубже. Мрак смыкался и рос, мрак густел, наращивая на нить слои плоти, одевая гибкое тело в перламутр бликов, не нуждающихся в солнечном свете. Каждая чешуйка сияла сама, и чем глубже – тем ярче.

Мир здесь – сумасшедший, он кипел огнями и яростно бушевал штормами. Я тоже стал иной, обвитый узором нити дивной, опутанный, привязанный к яви. Я чертил хвостом знаки, утратившие силу. Я выпускал слова изначальные, но получался всего-то рык…