Прокручиваю в голове наш поход в городской совет. Эх, надо было еще что-то сказать, заставить этого Тейлора меня выслушать! А как это делается в большом городе вроде Лондона? Будь я по-прежнему в Уэстоне — нагородил бы чего-нибудь на пляже, написал крупными буквами на песке, повесил плакат на пирсе, у всех на виду. Так, а если сделать то же самое здесь? Отчебучить что-нибудь, чтобы все видели?

Окно дребезжит от ветра, похоже, погодка сегодня не ах, но мне уже не сидится на месте. Не могу ничего не делать. Беру свечку и иду с ней по прихожей. У двери задуваю огонек и кладу свечку на пол. Не знаю, предупреждать ли бабулю, что я ухожу, — оказывается, она уже вовсю похрапывает. Я скоро вернусь, она даже не заметит, что я уходил.

На улице лучи от фар просвечивают темноту. Автобусы еще ходят, и один как раз подруливает к остановке, я кидаюсь туда и машу ему рукой. Прикладываю карточку к датчику, сажусь. Катим вперед десять, двадцать минут, полчаса — весь Вест-Энд темный.

Натягиваю капюшон и закрываю глаза. Еду не знаю куда, а мне все равно. Гул мотора, стук дождя по стеклу, кашель соседей — все это потихоньку убаюкивает меня. Когда двигатель вздрагивает и замирает, я вскидываюсь и открываю глаза. Все тянутся к выходу. Встаю, спотыкаюсь, меня качает вперед. Мы доехали до кольца — до триумфальной арки Марбл-Арч. Сама арка ярко подсвечена, Оксфорд-стрит мерцает рождественскими огнями до самого горизонта. Тротуары забиты, все толкаются — как принято тут у них в Лондоне. Как будто я высадился на другой планете. Правильно говорила бабуля: надо было нам с ней двинуть сейчас сюда, посидеть в кафе или еще где-нибудь, пожить в нормальном мире.

Брожу в толпе припозднившихся покупателей с распродаж на Оксфорд-стрит. Капюшон не снимаю, голову не поднимаю. Не нужны мне их числа. Хочу почувствовать себя как все, побыть там, где нет такого ощущения, что все вот-вот рухнет. Мне бы хоть на несколько минут прикинуться, будто так все и будет: все в Лондоне останется по-прежнему, люди будут работать и ходить по магазинам, есть в ресторанах, выпивать в барах, ходить на шоу и распродажи в Вест-Энде.

Какая-то женщина задевает меня сумкой с покупками.

— Простите, — говорит она.

Я машинально поднимаю голову. Она «двадцать седьмая». Жить ей осталось четыре дня. Все это снова лезет мне в голову — и вдруг я понимаю, что для меня нет на свете хуже места, чем дюдная улица. Надо уносить ноги, бежать из толпы. А то задохнусь.

«Дыши медленно. Вдох через нос, выдох через рот».

Не получается. Все кругом вертится — лица, дома…