Мне помогают подняться на ноги, объективы поднимаются вслед за мной — снимают крупный план.

Меня бомбардируют вопросами. Кто меня ударил? Сколько раз? Не отвечаю — гну свое. Кровь течет по лицу, попадает в рот, но я не останавливаюсь. Это мой шанс. Мой момент. Меня транслируют на всю страну. Господи, сделай так, чтобы страна меня услышала.

Нас держат на площади шесть часов. Никого не выпускают. Писай где стоишь. Женщины приседают на корточки, пока друзья их загораживают. Мы просим воды — нам не дают. Просим, чтобы нас отпустили — по-тихому, без шума, — а нам говорят, что нас держат здесь ради нашей же безопасности.

Время от времени у кого-нибудь сдают нервы. Начинают спорить с полицейскими или пытаются протолкнуться сквозь стену щитов. С такими обходятся как со мной: избивают дубинками и ногами, пока те не падают, а потом стена смыкается снова.

Как только камеры перестают снимать, я пытаюсь поговорить с кем получится: по одному — по два человека за раз. Нравятся они мне, вот что. Раньше я не обращал на таких внимания, а то и фыркал: подумаешь, хиппари патлатые, а еще считают, будто способны изменить мир. Но стоило мне их послушать, как до меня наконец доперло, что они дело думают, настоящее дело, — про будущее планеты, про то, что в других странах люди голодают и страдают. Им не все равно. От этого у меня такое чувство, будто я всю жизнь прожил с закрытыми глазами.

Почти у всех у них — первое января. Я их уговариваю уехать. Брожу в толпе и говорю всем одно и то же, одно и то же.

— Уехать? Да нас с Гроувенор-сквер и то не выпускают.

— Ну да, но потом-то выпустят. Идите домой, соберите вещи и уезжайте, неужели трудно?

— Откуда ты все это знаешь?

— Вижу, и все. Я вижу будущее, чел.

Никто не понимает, как ко мне относиться. Кто-то разговаривает этак по-добренькому — думает, я просто псих, и, если поговорить со мной вежливо, свалю подобру-поздорову. Кто-то мотает головой и ждет, когда я уберусь.

— Дайте слово, — не отстаю я, — дайте слово, что уедете из Лондона.

Кое-кто обещает. То ли я их напугал, то ли они надо мной издеваются. Я проталкиваюсь сквозь толпу от одного человека к другому и со временем начинаю заранее угадывать, кто скажет, что уедет, и среди таких нет ни одного «двадцать седьмого». У меня появляется мания. Надо заставить хотя бы одного «двадцать седьмого» пообещать, что он уедет. Но как я ни стараюсь, ничего не получается. Меня это жутко бесит, похоже, я начинаю дергаться. Теперь уже никто не хочет со мной разговаривать, но сам остановиться я не могу. В конце концов меня останавливают.