– Так точно. И плачет. Истерика, наверное. – Верховцев чувствовал себя ужасно. Ему было одновременно стыдно и тревожно. Идиотское это чувство никак не сочеталось с огромным жизненным опытом Владимира Филипповича, а уж повидал он разного на своем веку порядочно.

Болдин застегнул верхние пуговицы гимнастерки. Затянул ремень.

– Ведите.

Когда они подошли к Лопухину, тот снова был в состоянии, близком к бессознательному, и только тихо бормотал что-то на, казалось, совершенно незнакомом языке.

– Плохо дело, – сказал Верховцев. – Голову отбили. Я такое видел в финскую…

Болдин вздохнул. Подсел к Лопухину, прислушался. Потом положил руку ему на грудь. Позвал:

– Иван Николаевич… Ваня…

И Лопухин вдруг отозвался:

– Да? – Голос у него был спокойный, будто бы отрешенный. Нездешний.

– Что там, Ваня? Летят?

– Летят, – подтвердил Лопухин. – Летят.

– Как? Как нашли?

– Когда по болоту шли. «Рама» над лесом кружила. А сейчас огни… огни из деревни… видать… – Его голос становился все тише и тише. Будто он уходил куда-то все дальше и дальше. – И полковник… полковник… мундир…

Иван закатил глаза, дернулся. Лиза потрогала пульс.

– Живой…

Лицо Лопухина расслабилось. Губы растянулись в удивительно добрую, детскую улыбку.

– Спит.

– Какой полковник? Откуда полковник? Голову отбили, – неуверенно повторил Верховцев. – В финскую я видел. Старуху одну… тоже бормотала.

– Поднимайте людей, Владимир Федорович, – Болдин встал. – Поднимайте людей…

– Да как же?.. – Верховцев только руками развел.